Файл: Джордан Питерсон 12 правил жизни противоядие от хаоса.pdf
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 20.03.2024
Просмотров: 255
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Успех и обида
Если вы почитаете представителей глубинной психологии,
например Фрейда и Юнга или их предшественника Фридриха Ницще,
вы узнаете, что у всего есть темная сторона. Фрейд был глубоко погружен в скрытое, неявное содержание снов, которое, по его мнению,
было зачастую нацелено на выражение какого-либо ненадлежащего желания. Юнг верил, что любое социально уместное действие сопровождается своим злобным двойником, бессознательной тенью.
Ницше открыл роль того, что он обозначил как ресентимент, в мотивации действий, которые якобы были бескорыстными и зачастую выражались слишком публично
166
Избавление этого человека от мести – для меня это мост к величайшей надежде, радуга после долгих бурь. Тарантулы,
конечно, восприняли бы это иначе. «Что для нас значит справедливость, так это то, что мир будет наполнен бурями нашей мести», – так говорят они друг с другом. «Мы обрушим месть и насилие на всех, кому не являемся ровней» – это обет тех, у кого сердца тарантула. «И «воля к равенству» будет теперь именем добродетели, и восстанем мы против всех, у кого есть власть! Вы, проповедники равенства, маниакальные тираны бессильных криков, вырывающихся из вас во имя равенства: ваши самые тайные амбиции – стать тиранами –
окутаны словами добродетели.
Несравненный английский эссеист Джордж Оруэлл многое знал об этом. В 1937 году он написал «Дорогу на Уиган-Пирс», которая была отчасти яростной атакой на британских социалистов высшего класса.
Он написал это, несмотря на собственную склонность к социализму. В
первой половине книги Оруэлл описывает ужасные условия, в которых жили британские шахтеры в 1930-е годы
167
:
Несколько зубных врачей сказали мне, что в промышленных районах человек за 30, у которого или у которой остался хоть один собственный зуб – это что-то
ненормальное. В Уигане разные люди делились со мной мнением, что лучше избавиться от своих зубов как можно раньше. «Зубы – это просто несчастье», – сказала мне одна женщина.
Угольщик в Уиган-Пирсе должен был идти, скорее даже карабкаться, учитывая высоту шахт, – до пяти километров под землей, в темноте, ударяясь головой и царапая спину, просто чтобы добраться до своего рабочего места, где проведет смену длиной семь с половиной часов и будет работать до ломоты в суставах. Потом он выкарабкивался обратно. «Это все равно что взбираться на маленькую гору до и после работы», – утверждал Оруэлл. Время, которое угольщик тратил на эти восхождения, не оплачивалось.
Оруэлл написал «Дорогу на Уиган-Пирс» для Клуба левой книги,
социалистической издательской группы, которая каждый месяц выпускала по книге. После прочтения первой половины его произведения, в котором речь идет о личных жизненных обстоятельствах угольщика, нельзя не почувствовать симпатию к работающим беднякам. Только у монстра сердце не дрогнет перед тем,
что описывает Оруэлл:
Еще недавно условия в шахтах были еще хуже, чем теперь. Все еще живы несколько очень старых женщин,
которые в юности работали под землей, карабкаясь там на четвереньках, перетаскивая ванны с углем. Так они работали,
даже будучи беременными.
Во второй части книги Оруэлл обратил свой взгляд на другую проблему: на сравнительную непопулярность социализма в
Великобритании того времени, несмотря на явное и болезненное неравенство, которое наблюдалось повсюду. Он пришел к заключению,
что диванные социальные реформаторы, одетые в твид, определяющие жертв и раздающие, как подачки, жалость и презрение, зачастую не любили бедных, хоть и утверждали обратное. На самом деле они просто
ненавидели богатых. Они замаскировали свою обиду и зависть с помощью благочестия, святости и праведности.
Ситуация с бессознательным и с левым фронтом, сеющим идеи
Угольщик в Уиган-Пирсе должен был идти, скорее даже карабкаться, учитывая высоту шахт, – до пяти километров под землей, в темноте, ударяясь головой и царапая спину, просто чтобы добраться до своего рабочего места, где проведет смену длиной семь с половиной часов и будет работать до ломоты в суставах. Потом он выкарабкивался обратно. «Это все равно что взбираться на маленькую гору до и после работы», – утверждал Оруэлл. Время, которое угольщик тратил на эти восхождения, не оплачивалось.
Оруэлл написал «Дорогу на Уиган-Пирс» для Клуба левой книги,
социалистической издательской группы, которая каждый месяц выпускала по книге. После прочтения первой половины его произведения, в котором речь идет о личных жизненных обстоятельствах угольщика, нельзя не почувствовать симпатию к работающим беднякам. Только у монстра сердце не дрогнет перед тем,
что описывает Оруэлл:
Еще недавно условия в шахтах были еще хуже, чем теперь. Все еще живы несколько очень старых женщин,
которые в юности работали под землей, карабкаясь там на четвереньках, перетаскивая ванны с углем. Так они работали,
даже будучи беременными.
Во второй части книги Оруэлл обратил свой взгляд на другую проблему: на сравнительную непопулярность социализма в
Великобритании того времени, несмотря на явное и болезненное неравенство, которое наблюдалось повсюду. Он пришел к заключению,
что диванные социальные реформаторы, одетые в твид, определяющие жертв и раздающие, как подачки, жалость и презрение, зачастую не любили бедных, хоть и утверждали обратное. На самом деле они просто
ненавидели богатых. Они замаскировали свою обиду и зависть с помощью благочестия, святости и праведности.
Ситуация с бессознательным и с левым фронтом, сеющим идеи
социальной справедливости, не особенно изменились и сегодня.
Благодаря Фрейду, Юнгу, Ницше и Оруэллу, как только я слышу, что кто-нибудь слишком громко заявляет: «Я выступаю за то-то и то-то!»,
всегда интересуюсь: «А против чего вы выступаете?» Вопрос кажется особенно уместным, если тот же самый человек жалуется, критикует или пытается изменить чужое поведение. Думаю, это Юнг развил самый точный и злой психоаналитический афоризм, отсылающий к хирургии:
если не понимаете., почему кто-то что-то сделал, взгляните на
последствия и выведите мотивацию. Это такой психологический скальпель, не всегда уместный инструмент. Он может резануть слишком глубоко или сделать надрез в неправильном месте. Может быть, это последняя из возможных мер. Но иногда использование скальпеля говорит о просветлении.
Если результатом установки скейтстопперов на ящиках и ступеньках были несчастливые подростки и грубое пренебрежение красотой, возможно, именно так и задумывалось. Если некто утверждает, что действует, исходя из высоких принципов, ради блага окружающих, нет смысла предполагать, что мотивы этого человека искренние. Люди, желающие сделать вещи лучше, обычно не обеспокоены тем, чтобы изменить других людей. Или, если все-таки обеспокоены, берут на себя ответственность сначала измениться самим.
За правилами, мешающими скейтбордистам совершать их весьма искусные, отважные и опасные поступки, я вижу коварный и глубоко антигуманный дух.
Благодаря Фрейду, Юнгу, Ницше и Оруэллу, как только я слышу, что кто-нибудь слишком громко заявляет: «Я выступаю за то-то и то-то!»,
всегда интересуюсь: «А против чего вы выступаете?» Вопрос кажется особенно уместным, если тот же самый человек жалуется, критикует или пытается изменить чужое поведение. Думаю, это Юнг развил самый точный и злой психоаналитический афоризм, отсылающий к хирургии:
если не понимаете., почему кто-то что-то сделал, взгляните на
последствия и выведите мотивацию. Это такой психологический скальпель, не всегда уместный инструмент. Он может резануть слишком глубоко или сделать надрез в неправильном месте. Может быть, это последняя из возможных мер. Но иногда использование скальпеля говорит о просветлении.
Если результатом установки скейтстопперов на ящиках и ступеньках были несчастливые подростки и грубое пренебрежение красотой, возможно, именно так и задумывалось. Если некто утверждает, что действует, исходя из высоких принципов, ради блага окружающих, нет смысла предполагать, что мотивы этого человека искренние. Люди, желающие сделать вещи лучше, обычно не обеспокоены тем, чтобы изменить других людей. Или, если все-таки обеспокоены, берут на себя ответственность сначала измениться самим.
За правилами, мешающими скейтбордистам совершать их весьма искусные, отважные и опасные поступки, я вижу коварный и глубоко антигуманный дух.
1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 35
Еще кое-что о Крисе
Мой друг Крис, о котором я уже писал раньше, был одержим таким духом – вплоть до серьезного ущерба психическому здоровью. Отчасти его мучила вина. Он посещал начальную и среднюю школу в целом ряде городов – от холодных и просторных прерий северной Альберты до Фэрвью. Ссоры с местными детьми были совершенно привычной частью его жизни во время переездов. Не будет преувеличением сказать, что такие дети обычно были грубее, чем белые дети, и более обидчивы – на то у них имелись свои причины. Я хорошо знал это по собственному опыту. В начальной школе мы были друзьями-не разлей вода с метисом по имени Рене Хек
[14]
Ситуация была сложная. Между Рене и мной существовала большая культурная разница. Он ходил в более грязной одежде,
выражался и вел себя грубее. Я пропустил класс и был – к тому же, мал для своего возраста. Рене же был большим, умным, симпатичным ребенком. И трудным. Мы вместе ходили в шестой класс, где преподавал мой отец. Как-то раз он поймал Рене с поличным, когда тот жевал жвачку. «Рене, – сказал мой отец. – Выплюни жвачку. Ты выглядишь, как корова». «Ха-ха, – прыснул я. – Рене – корова». Рене,
может, и был коровой, но на слух не жаловался. «Питерсон, – сказал он. – После уроков ты труп!»
Утром мы с Рене договорились, что вечером пойдем на фильм в
«Жемчужину» – местный кинотеатр. Похоже, этот план отменился. Как бы то ни было, остаток дня прошел быстро и неприятно, как бывает,
когда сквозь обыденные обстоятельства проглядывают угроза и боль.
Рене мог хорошенько меня поколотить. После школы я рванул на велосипедную стоянку так быстро, как только мог, но Рене отделал бы меня и там. Мы кружили вокруг велосипедов – я с одной стороны, он с другой. Мы были персонажами короткометражки «Копы из Кейстоуна».
Пока я кружил, ему не удавалось схватить меня, но моя стратегия не могла срабатывать бесконечно. Я проорал, что извиняюсь, но он не смягчился. Его гордость была задета, и он хотел, чтобы я за это заплатил. Я присел на корточки и спрятался за велосипедами, не сводя глаз с Рене. «Рене, – крикнул я. – Прости, что назвал тебя коровой.
Давай перестанем ссориться». Он снова начал приближаться. Я сказал:
«Рене, прости, что я это сказал. Правда. И я все еще хочу пойти с тобой в кино». Это был не просто тактический ход. Я и правда имел это в виду. Иначе того, что случилось дальше, не произошло бы. Рене перестал кружиться. Он посмотрел на меня… и расплакался. А потом убежал. Это была квинтэссенция отношений белых и коренных детей в нашем трудном маленьком городке. В кино мы так никогда вместе и не пошли.
Когда у моего друга Криса начинались проблемы с коренными детьми, он не давал им отпор. Он не чувствовал, что самозащита будет морально оправданной, и принимал их побои. «Мы отняли их земли, –
написал он позже. – Это было неправильно. Ничего удивительного, что они злятся».
Постепенно, шаг за шагом, Крис отстранялся от мира. Отчасти это было его собственной виной. Он развил в себе глубокую ненависть к маскулинности и мужским занятиям. Он рассматривал хождение в школу, на работу, общение с подружкой как часть процесса, который привел к колонизации Северной Америки, к ужасному тупику ядерного противостояния холодной войны, к опустошению планеты. Он прочитал несколько книг о буддизме и чувствовал, что в свете текущей мировой ситуации, с этической точки зрения требуется отрицание собственного
Бытия. Он пришел к убеждению, что то же относится и к другим людям.
В студенческие годы Крис одно время был моим соседом по комнате. Как-то ночью мы пошли в местный бар. После этого отправились домой. Он стал сшибать зеркала бокового вида с припаркованных машин, одно за другим. Я сказал: «Прекрати, Крис.
Что хорошего в том, чтобы сделать владельцев этих машин несчастными?» Он сказал, что все они – часть неистовой человеческой активности, которая все разрушает, и что они заслужили то, что получили. Я ответил, что месть людям, которые просто живут нормальной жизнью, ничего не исправит.
Годы спустя, когда я учился в аспирантуре в Монреале, Крис появился снова – вроде как с визитом. Он был бесцельным и потерянным. Спросил, могу ли я помочь. Все кончилось тем, что он ко мне переехал. Я уже был женат, жил со своей женой Тэмми и нашей годовалой дочкой Микейлой. Крис тоже дружил с Тэмми, пока мы жили в Фэрвью, и даже надеялся на нечто большее, чем просто дружба. Это дополнительно усложнило ситуацию, но не так, как вы можете
подумать. Крис начал с ненависти к мужчинам, а закончил ненавистью к женщинам. Он хотел их, но отказался от образования, карьеры и желаний. Он много курил и был безработным. Неудивительно, что он не особо интересовал женщин. Это его ожесточило. Я пытался убедить его,
что путь, который он выбрал, приведет к еще большему разрушению.
Ему надо было развить в себе немного смирения. Ему нужна была жизнь.
Как-то вечером пришел черед Криса готовить ужин. Когда моя жена вернулась домой, квартира была наполнена дымом. Гамбургеры яростно горели на сковороде. Крис стоял на четвереньках, пытаясь починить что-то, что вышло из строя и отвалилось к ножкам плиты.
Моя жена знала его трюки. Она знала, что он спалил ужин не просто так. Он мстил за то, что должен был его готовить. Он мстил за женскую роль (несмотря на то что обязанности по хозяйству были распределены разумно и он отлично это знал). Он чинил плиту, чтобы обеспечить правдоподобное, даже похвальное объяснение тому, что спалил еду.
Когда Тэмми указала на то, что он делал, он разыграл жертву, но был глубоко и опасно разозлен. Часть его, причем не лучшая часть, была убеждена, что он лучше всех. То, что Тэмми видела его уловки насквозь, болезненно задевало его гордость. Ситуация вышла некрасивая.
На следующий день мы с Тэмми пошли прогуляться в местный парк. Нам надо было убраться из квартиры, пусть даже на улице минус
35 градусов – жестокий мороз, влажный и туманный. Было ветрено.
Гулять было опасно для жизни. «Жить с Крисом – это чересчур», –
сказала Тэмми. Мы вошли в парк. Деревья топорщили голые ветки, как будто протыкая серое отсыревшее небо. Черная белка с лысым от чесотки хвостом схватилась за лишенную листьев ветку. Она яростно дрожала, изо всех сил пытаясь противостоять ветру. Что она делала там на таком морозе? Белки впадают в частичную спячку – зимой они выходят, только когда тепло. Потом мы увидели еще белку, и еще, и еще, и еще, и еще. Белки были в парке повсюду, у всех почти не было волос – ни на хвосте, ни на теле, всех их сдувало ветром с ветвей, все они дрожали и замерзали от смертельного холода. Больше никакой живности нам не попадалось. Это было невозможно. Это было необъяснимо. Но это было то, что нужно. Мы оказались на сцене в разгар абсурдистской пьесы. Она была срежиссирована Богом. Вскоре
что путь, который он выбрал, приведет к еще большему разрушению.
Ему надо было развить в себе немного смирения. Ему нужна была жизнь.
Как-то вечером пришел черед Криса готовить ужин. Когда моя жена вернулась домой, квартира была наполнена дымом. Гамбургеры яростно горели на сковороде. Крис стоял на четвереньках, пытаясь починить что-то, что вышло из строя и отвалилось к ножкам плиты.
Моя жена знала его трюки. Она знала, что он спалил ужин не просто так. Он мстил за то, что должен был его готовить. Он мстил за женскую роль (несмотря на то что обязанности по хозяйству были распределены разумно и он отлично это знал). Он чинил плиту, чтобы обеспечить правдоподобное, даже похвальное объяснение тому, что спалил еду.
Когда Тэмми указала на то, что он делал, он разыграл жертву, но был глубоко и опасно разозлен. Часть его, причем не лучшая часть, была убеждена, что он лучше всех. То, что Тэмми видела его уловки насквозь, болезненно задевало его гордость. Ситуация вышла некрасивая.
На следующий день мы с Тэмми пошли прогуляться в местный парк. Нам надо было убраться из квартиры, пусть даже на улице минус
35 градусов – жестокий мороз, влажный и туманный. Было ветрено.
Гулять было опасно для жизни. «Жить с Крисом – это чересчур», –
сказала Тэмми. Мы вошли в парк. Деревья топорщили голые ветки, как будто протыкая серое отсыревшее небо. Черная белка с лысым от чесотки хвостом схватилась за лишенную листьев ветку. Она яростно дрожала, изо всех сил пытаясь противостоять ветру. Что она делала там на таком морозе? Белки впадают в частичную спячку – зимой они выходят, только когда тепло. Потом мы увидели еще белку, и еще, и еще, и еще, и еще. Белки были в парке повсюду, у всех почти не было волос – ни на хвосте, ни на теле, всех их сдувало ветром с ветвей, все они дрожали и замерзали от смертельного холода. Больше никакой живности нам не попадалось. Это было невозможно. Это было необъяснимо. Но это было то, что нужно. Мы оказались на сцене в разгар абсурдистской пьесы. Она была срежиссирована Богом. Вскоре
Тэмми вместе с нашей дочерью уехала на несколько дней.
В тот же год незадолго до Рождества мой младший брат со своей новой женой приехали к нам в гости из Западной Канады. Мой брат тоже знал Криса. Они все надели зимнюю одежду и приготовились пойти погулять в центр Монреаля. Крис надел длинное темное зимнее пальто. Он сдвинул черную вязаную шапочку далеко на затылок. Его пальто было черным, черными были и его штаны, и ботинки. Он был очень высоким, тонким и немного сутулым. «Крис, – пошутил я. – Ты похож на серийного убийцу». Ха, черт подери, ха! Когда эта троица вернулась с прогулки, Крис был не в своей тарелке. На его территорию вторглись чужаки – еще одна счастливая пара. Соль на его раны.
Мы довольно приятно поужинали, поговорили и закончили вечер.
Но я не мог уснуть. Что-то было не так. Это витало в воздухе. В четыре утра я понял, что с меня хватит. Выбрался из кровати, тихонько постучал в дверь Криса и, не дожидаясь ответа, вошел к нему в комнату.
Он не спал и, лежа на кровати, таращился в потолок. Я знал, что так и будет. Я присел возле него. Я очень хорошо его знал. Своими разговорами я отвлек его от убийственной ярости. Потом я вернулся в постель и уснул.
На следующее утро брат растолкал меня – он хотел со мной поговорить. Мы сели. Он сказал: «Что, черт возьми, произошло прошлой ночью? Я совсем не мог спать. Что-то не так?» Я сказал брату,
что у Криса не все хорошо. Я не сказал брату, что ему повезло остаться в живых, что нам всем повезло. Дух Каина посетил наш дом, но мы остались невредимыми. Может быть, я учуял перемены по тому, как пахло той ночью, когда смерть витала в воздухе. Крис источал очень горький запах. Он часто принимал душ, но полотенца и простыни впитывали запах, невозможно было их отстирать. Это был продукт души и тела, которые не могли взаимодействовать гармонично.
Социальная работница, с которой я был знаком и которая также была знакома с Крисом, сказала, что знает этот запах. Все на ее работе его знали, хоть и говорили об этом вполголоса. Они называли это запахом безработных.
Вскоре после этого я закончил свои научные исследования. Мы с
Тэмми переехали из Монреаля в Бостон. У нас родился второй ребенок.
Время от времени мы говорили с Крисом по телефону. Однажды он приехал в гости. Все прошло хорошо. Он нашел работу в
автомастерской. Он старался улучшить свое положение. В той точке с ним все было в порядке. Но продлилось это недолго. Я больше не встречал его в Бостоне. Почти десять лет спустя, за одну ночь до его сорокового дня рождения, это случилось – он снова позвонил мне. К
тому моменту я перевез семью в Торонто. У него были кое-какие новости. Рассказ, который он написал, должны были издать в сборнике,
составленном маленьким, но самым настоящим издательством. Он хотел мне об этом рассказать. Он писал хорошие короткие рассказы. Я
их все читал. Мы их подробно обсудили. Кроме того, он был хорошим фотографом. У него были интересные творческие взгляды.
На следующий день Крис направил свой старый пикап – все то же изношенное чудовище из Фэрвью – в кусты. Он перетащил шланг от выхлопной трубы в водительскую кабину. Так и вижу его там,
глядящего через растрескавшееся лобовое стекло, курящего, ждущего.
Его тело нашли несколько недель спустя. Я позвонил его отцу. «Мой красивый мальчик», – всхлипнул он.
Недавно меня пригласили на конференцию TEDx в соседний университет. Передо мной выступал другой профессор. Его пригласили выступить из-за его работы – воистину захватывающей технической работы, связанной с умными вычислительными поверхностями (вроде компьютерных тачскринов, только их можно размещать где угодно).
Вместо этого он говорил о смертельной угрозе, которой люди подвергли планету Как Крис и как слишком многие другие люди, он сделался антигуманным до глубины души. Он не так далеко зашел, как мой друг,
но их обоих захватил один и тот же страшный дух. Профессор стоял возле экрана, на котором демонстрировалась бесконечная блочная китайская хайтек-фабрика. Сотни рабочих в белых одеяниях, похожие на стерильных, бесчеловечных роботов, стояли за своими сборочными линиями, беззвучно втыкая деталь А в паз Б. Профессор сказал аудитории, состоявшей из ярких молодых людей, что они с женой решили ограничить количество своих детей до одного. Он сказал, что все должны об этом подумать, если хотят считать себя этичными людьми. Я чувствовал, что это решение было правильным, но только в его конкретном случае, и что для него, возможно, менее одного ребенка было бы еще лучше. Многочисленные китайские студенты,
присутствовавшие в зале, флегматично слушали его наставления.
Вероятно, они думали о том, как их родители вырывались из ужасов
тому моменту я перевез семью в Торонто. У него были кое-какие новости. Рассказ, который он написал, должны были издать в сборнике,
составленном маленьким, но самым настоящим издательством. Он хотел мне об этом рассказать. Он писал хорошие короткие рассказы. Я
их все читал. Мы их подробно обсудили. Кроме того, он был хорошим фотографом. У него были интересные творческие взгляды.
На следующий день Крис направил свой старый пикап – все то же изношенное чудовище из Фэрвью – в кусты. Он перетащил шланг от выхлопной трубы в водительскую кабину. Так и вижу его там,
глядящего через растрескавшееся лобовое стекло, курящего, ждущего.
Его тело нашли несколько недель спустя. Я позвонил его отцу. «Мой красивый мальчик», – всхлипнул он.
Недавно меня пригласили на конференцию TEDx в соседний университет. Передо мной выступал другой профессор. Его пригласили выступить из-за его работы – воистину захватывающей технической работы, связанной с умными вычислительными поверхностями (вроде компьютерных тачскринов, только их можно размещать где угодно).
Вместо этого он говорил о смертельной угрозе, которой люди подвергли планету Как Крис и как слишком многие другие люди, он сделался антигуманным до глубины души. Он не так далеко зашел, как мой друг,
но их обоих захватил один и тот же страшный дух. Профессор стоял возле экрана, на котором демонстрировалась бесконечная блочная китайская хайтек-фабрика. Сотни рабочих в белых одеяниях, похожие на стерильных, бесчеловечных роботов, стояли за своими сборочными линиями, беззвучно втыкая деталь А в паз Б. Профессор сказал аудитории, состоявшей из ярких молодых людей, что они с женой решили ограничить количество своих детей до одного. Он сказал, что все должны об этом подумать, если хотят считать себя этичными людьми. Я чувствовал, что это решение было правильным, но только в его конкретном случае, и что для него, возможно, менее одного ребенка было бы еще лучше. Многочисленные китайские студенты,
присутствовавшие в зале, флегматично слушали его наставления.
Вероятно, они думали о том, как их родители вырывались из ужасов
культурной революции Мао с его политикой одного ребенка. Или о заметном улучшении стандартов жизни и о свободе, и о том, что все это обеспечили те же самые фабрики. Когда настал черед вопросов,
некоторые из студентов сказали это вслух. Пересмотрел бы профессор свое мнение, если бы знал, куда ведут такие идеи? Мне бы хотелось сказать «да», но я в это не верю. Я думаю, он мог бы знать, но отказался от этого знания. Возможно, даже хуже: он знал, но это его не волновало,
или знал, но все равно добровольно шел в том направлении.
некоторые из студентов сказали это вслух. Пересмотрел бы профессор свое мнение, если бы знал, куда ведут такие идеи? Мне бы хотелось сказать «да», но я в это не верю. Я думаю, он мог бы знать, но отказался от этого знания. Возможно, даже хуже: он знал, но это его не волновало,
или знал, но все равно добровольно шел в том направлении.