Файл: Корнилова Е. Н. Риторика искусство убеждать. Своеобразие публицистики античной эпохи. М. Издво урао, 1998. 208 с. Аннотация.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 05.05.2024
Просмотров: 126
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
постигнуть суть предмета: определить его род и вид с точки зрения целого и единого, проанализировать его состав и взаимосвязи: "Тот, кто намерен заняться ораторским искусством, должен прежде всего определить свой путь в нем и уловить, в чем признак каждой его разновидности — и той, где большинство неизбежно блуждает, и той, где этого нет... Затем, я думаю, в каждом отдельном случае он не должен упускать из виду, но, напротив, как можно острее чувствовать, к какому роду относится то, о чем он собирается говорить" ("Федр", 263В—С).
"Релятивизму софистической риторики философия <Платона> противопоставила искание онтологии (выделено мной. — Е.К.), Горгиеву отрицанию возможности познания бытия — стремление найти новое знание. Если афинские ораторы стремились управлять настроением сограждан и вершить ходом дел в государстве, то Платон в своих беседах ставил целью найти те коренные основы, от которых, как он полагал, зависит наилучшая структура общества. Исследованию этих основ, прежде всего основ полисной этики, посвящена большая часть его произведений. И огромное место в них заняла разработка программы воспитания нового типа граждан, а внутри ее — осмысливание сущности и функции словесного искусства," — пишет исследовательница античной поэтики Т.А. Миллер9.
Однако, чтобы сделать речь убедительной, систематизация и классификация, применяемые философией, казались Платону недостаточными. Он обратился к теории восприятия и одним из первых заговорил о психологии слушателя, находя необходимый оратору ориентир в знании различных типов человеческой души. Грубая игра Фрасимаха и его подражателей на нервах слушателей не удовлетворяла ни Платона, ни его учителя Сократа, который говорит: "В жалобностонущих речах о старости и нужде всех одолели, по-моему, искусство и мощь халкедонца. Он умеет вызвать гнев толпы и своими чарами укротить разгневанных..." (267С—D). И далее: "Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа: их столько-то и столько-то, и они такие-то и такие-то, поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то видов речей и каждый из них такой-то. Таких-то слушателей по такой-то причине нелегко убедить в таком-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеждению" (271C—Е). Так эмпирически рождаются приемы научной аналитики, которыми блестяще воспользуется Аристотель как в применении к гуманитарным, так и в отношении естественных наук.
Платоновская идея связывала воедино логику, которую еще называли диалектикой, и знания о душе, то есть психологию, и этим отличалась от субъективистского подхода софистов, рассчитывавших лишь на собственную ловкость. "Кто не учтет характеры своих будущих слушателей, — продолжает платоновский Сократ, — кто не сумеет различить существующее по видам и охватить одной идеей все единичное, тот никогда не овладеет мастерством красноречия..." ("Федр", 273 Е).
Комментируя этот отрывок, Т.А. Миллер размышляет: "Если софист брался управлять реакцией слушателя по своему усмотрению, а Исократ ставил эту реакцию в зависимость от того, как именно изображен предмет речи, то Платон предлагал изучить и систематизировать саму эту реакцию, понять ее не как нечто субъективное и неуловимое, а как что-то причинно-обусловленное, с чем оратор должен считаться. Если софист заявлял, что речь не может быть абсолютно истинной и точной, и умел ловко говорить об одном и том же прямо противоположные вещи, то Платон нашел критерий правильности высказываний в логическом ходе рассуждений о предмете, в таком способе изображения вещи, который не может меняться по прихоти оратора"10.
В "Кратиле" Платон довел это рассуждение до логического конца, опровергнув допущение софистов о том, что слово — это условность, плод договоренности между собой, как обозначить предметы реального мира. Исходя из объективного существования окружающей реальности он создал учение о
правильности имен (ορθοτης ονοματων). Так великому философу удалось превратить в науку эмпирические знания софистов об орфоэпии, этимологии и просто грамматики.
Роль Платона в истории риторики действительно трудно переоценить. Живые портреты Протагора, Продика, Гиппия нарисованы в диалогах "Протагор", "Гиппий больший", "Гиппий меньший" и других. Известно, что Платон посещал лекции софистов, манеру которых он так великолепно умеет передавать. Исторические свидетельства современника имеют сегодня непреходящую ценность. Однако как последователь Сократа Платон был первым серьезным критиком софистики, повлиявшим на дальнейшую эволюцию как самой риторики, так и высшего гуманитарного образования, базировавшегося на ней. Известно, что учение Сократа в изложении Платона о воспитании добродетели и нравственности в процессе софистического обучения молодежи (например, в диалоге Платона "Протагор"), оказало немаловажное влияние на систему воспитания в школе Исократа, ученика прославленного софиста Горгия.
Платон сделал своего учителя главным действующим лицом большинства диалогов и сохранил для потомков не только обаятельный образ Сократа, но и многочисленные идеи афинского мудреца, его невиданное прежде умение вести беседу, разбивая доводы противника и помогая родиться новому знанию. Причем методика спора у платоновского Сократа есть методика научной дискуссии, которая никогда не переходит в перебранку, а стремится к поиску взаимопонимания, нахождения общего в целях углубления знания. Истина не дается изначально, а возникает из рационалистического сопоставления противоположных мнений. Истина, по сократикам, рождается в процессе диалогического общения, в котором искусство "родовспоможения" (майевтика) играет главную роль.
Однако в идеальном облике платоновского Сократа мы находим черты, скорее, приписываемые ему прославленным творцом идеалистического мировоззрения, чем изначально присущие курносому и босоногому сыну каменотеса из Алопеки. К примеру, платоновский Сократ, в искусстве беседы всегда исходивший из того, что уже известно собеседнику, не ошарашивая его сразу некой неизвестной и непонятной истиной, следовал путем наводящих вопросов. В диалогах Платона Сократ применяет другую методику: выяснить границы знания и незнания собеседника, помогая ему вспомнить то, что уже
было известно его душе: ведь познание и есть воспоминание (αναμνσις — анамнесис) вечной души, о том, что она знала еще до рождения данного человека. "Но если, — поясняет Сократ-мудрец платоновского "Федра", — рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познать" означает восстанавливать знание, тебе уже принадлежавшее. И, называя это припоминанием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" (Платон. Федр, 75 Е).
Естественно, что в современном мире ни один из специалистов не сможет разграничить собранные в диалогах Платона мысли Сократа от собственно платоновских философских изысканий. Но облик Сократа у Платона эволюционирует от более земного и тесно связанного с современной ему софистикой (см. совершенно софистические доводы против обвинителей в "Апологии Сократа", 25 С—D, 26С и проч.) образа просветленного площадного мудреца в сторону визионера, боговдохновенного глашатая истины и полубога, завораживающего людей своей божественной игрой на лире. В диалоге Платона "Пир" подвыпивший Алкивиад сравнивает Сократа с козлоногим сатиром Марсием11. Выступления даже хороших ораторов, считает Алкивиад, увлекают ловкостью и покоряют своей внешней красивостью, беседы же Сократа, даже в плохом пересказе завораживают слушателей, будь то мужчина, женщина или юноша. "Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, — продолжает Алкивиад, — я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа моя не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить как я живу... Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство... И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо
больше"(Платон. Пир, 215 Е—216 С). Эту прочувствованную речь произносит человек, чье имя было притчей во языцех, герой и предатель, одно упоминание которого стало главным доводом обвинителей Сократа в развращении молодежи. Но сколько мистики в нарисованном им образе! Корибанты — иступленные жрецы Кибелы, козлоногий сатир Марсий — совсем близко к орфическим культам и порожденному ими философскому учению пифагорейцев, предшественников Платона на ниве идеалистической философии. Чем позднее рождаются у Платона диалоги, неизменным участником которых продолжает оставаться Сократ, тем менее он Сократ исторический, тем более alter ego самого автора.
В уже упомянутом диалоге "Софист" Платон продолжает сократовскую линию разоблачения моральной беспринципности ремесла софистов, утверждая совсем в духе учителя, что "всякая душа заблуждается (αγνοονσαν) во всем не по доброй воле" (228 С). Однако в последнем диалоге нет и тени сократовского добродушия. Скорее метод "Софиста" можно определить как сарказм и пародию.
Ч у ж е з е м е ц. <...> вот ведь сколько многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный охотник за молодыми и богатыми людьми.
Т е э т е т. Да.
Ч у ж е з е м е ц. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе.
Т е э т е т. Именно.
Ч у ж е з е м е ц. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?
Т е э т е т. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.
Ч у ж е з е м е ц. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях. <...>
("Софист", 231D-E)
В основу рассуждения Чужеземца о софистике Платон положил не только метафору презираемого и гонимого им в "Государстве" занятия торговлей, но и принцип дихотомии, утомляющий не столько собеседника в диалоге Теэтета, сколько современных комментаторов12. Мучительная платоновская дихотомия, которую с трудом одолевает даже такой талантливый и подающий надежды юноша, как ученик Сократа Теэтет, есть рассчитанная пародия на софистические антитезы и особенно параллелизмы — главный прием ораторов начиная с Горгия. Платон утрирует ту сторону ораторского искусства, которая была чисто субъективным построением искусственных и не выражающих сути обсуждаемого явления доводов, тем более, что невежественному слушателю она казалась высшей степенью возможной премудрости.
"Релятивизму софистической риторики философия <Платона> противопоставила искание онтологии (выделено мной. — Е.К.), Горгиеву отрицанию возможности познания бытия — стремление найти новое знание. Если афинские ораторы стремились управлять настроением сограждан и вершить ходом дел в государстве, то Платон в своих беседах ставил целью найти те коренные основы, от которых, как он полагал, зависит наилучшая структура общества. Исследованию этих основ, прежде всего основ полисной этики, посвящена большая часть его произведений. И огромное место в них заняла разработка программы воспитания нового типа граждан, а внутри ее — осмысливание сущности и функции словесного искусства," — пишет исследовательница античной поэтики Т.А. Миллер9.
Однако, чтобы сделать речь убедительной, систематизация и классификация, применяемые философией, казались Платону недостаточными. Он обратился к теории восприятия и одним из первых заговорил о психологии слушателя, находя необходимый оратору ориентир в знании различных типов человеческой души. Грубая игра Фрасимаха и его подражателей на нервах слушателей не удовлетворяла ни Платона, ни его учителя Сократа, который говорит: "В жалобностонущих речах о старости и нужде всех одолели, по-моему, искусство и мощь халкедонца. Он умеет вызвать гнев толпы и своими чарами укротить разгневанных..." (267С—D). И далее: "Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа: их столько-то и столько-то, и они такие-то и такие-то, поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то видов речей и каждый из них такой-то. Таких-то слушателей по такой-то причине нелегко убедить в таком-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеждению" (271C—Е). Так эмпирически рождаются приемы научной аналитики, которыми блестяще воспользуется Аристотель как в применении к гуманитарным, так и в отношении естественных наук.
Платоновская идея связывала воедино логику, которую еще называли диалектикой, и знания о душе, то есть психологию, и этим отличалась от субъективистского подхода софистов, рассчитывавших лишь на собственную ловкость. "Кто не учтет характеры своих будущих слушателей, — продолжает платоновский Сократ, — кто не сумеет различить существующее по видам и охватить одной идеей все единичное, тот никогда не овладеет мастерством красноречия..." ("Федр", 273 Е).
Комментируя этот отрывок, Т.А. Миллер размышляет: "Если софист брался управлять реакцией слушателя по своему усмотрению, а Исократ ставил эту реакцию в зависимость от того, как именно изображен предмет речи, то Платон предлагал изучить и систематизировать саму эту реакцию, понять ее не как нечто субъективное и неуловимое, а как что-то причинно-обусловленное, с чем оратор должен считаться. Если софист заявлял, что речь не может быть абсолютно истинной и точной, и умел ловко говорить об одном и том же прямо противоположные вещи, то Платон нашел критерий правильности высказываний в логическом ходе рассуждений о предмете, в таком способе изображения вещи, который не может меняться по прихоти оратора"10.
В "Кратиле" Платон довел это рассуждение до логического конца, опровергнув допущение софистов о том, что слово — это условность, плод договоренности между собой, как обозначить предметы реального мира. Исходя из объективного существования окружающей реальности он создал учение о
правильности имен (ορθοτης ονοματων). Так великому философу удалось превратить в науку эмпирические знания софистов об орфоэпии, этимологии и просто грамматики.
Роль Платона в истории риторики действительно трудно переоценить. Живые портреты Протагора, Продика, Гиппия нарисованы в диалогах "Протагор", "Гиппий больший", "Гиппий меньший" и других. Известно, что Платон посещал лекции софистов, манеру которых он так великолепно умеет передавать. Исторические свидетельства современника имеют сегодня непреходящую ценность. Однако как последователь Сократа Платон был первым серьезным критиком софистики, повлиявшим на дальнейшую эволюцию как самой риторики, так и высшего гуманитарного образования, базировавшегося на ней. Известно, что учение Сократа в изложении Платона о воспитании добродетели и нравственности в процессе софистического обучения молодежи (например, в диалоге Платона "Протагор"), оказало немаловажное влияние на систему воспитания в школе Исократа, ученика прославленного софиста Горгия.
Платон сделал своего учителя главным действующим лицом большинства диалогов и сохранил для потомков не только обаятельный образ Сократа, но и многочисленные идеи афинского мудреца, его невиданное прежде умение вести беседу, разбивая доводы противника и помогая родиться новому знанию. Причем методика спора у платоновского Сократа есть методика научной дискуссии, которая никогда не переходит в перебранку, а стремится к поиску взаимопонимания, нахождения общего в целях углубления знания. Истина не дается изначально, а возникает из рационалистического сопоставления противоположных мнений. Истина, по сократикам, рождается в процессе диалогического общения, в котором искусство "родовспоможения" (майевтика) играет главную роль.
Однако в идеальном облике платоновского Сократа мы находим черты, скорее, приписываемые ему прославленным творцом идеалистического мировоззрения, чем изначально присущие курносому и босоногому сыну каменотеса из Алопеки. К примеру, платоновский Сократ, в искусстве беседы всегда исходивший из того, что уже известно собеседнику, не ошарашивая его сразу некой неизвестной и непонятной истиной, следовал путем наводящих вопросов. В диалогах Платона Сократ применяет другую методику: выяснить границы знания и незнания собеседника, помогая ему вспомнить то, что уже
было известно его душе: ведь познание и есть воспоминание (αναμνσις — анамнесис) вечной души, о том, что она знала еще до рождения данного человека. "Но если, — поясняет Сократ-мудрец платоновского "Федра", — рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познать" означает восстанавливать знание, тебе уже принадлежавшее. И, называя это припоминанием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" (Платон. Федр, 75 Е).
Естественно, что в современном мире ни один из специалистов не сможет разграничить собранные в диалогах Платона мысли Сократа от собственно платоновских философских изысканий. Но облик Сократа у Платона эволюционирует от более земного и тесно связанного с современной ему софистикой (см. совершенно софистические доводы против обвинителей в "Апологии Сократа", 25 С—D, 26С и проч.) образа просветленного площадного мудреца в сторону визионера, боговдохновенного глашатая истины и полубога, завораживающего людей своей божественной игрой на лире. В диалоге Платона "Пир" подвыпивший Алкивиад сравнивает Сократа с козлоногим сатиром Марсием11. Выступления даже хороших ораторов, считает Алкивиад, увлекают ловкостью и покоряют своей внешней красивостью, беседы же Сократа, даже в плохом пересказе завораживают слушателей, будь то мужчина, женщина или юноша. "Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, — продолжает Алкивиад, — я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа моя не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить как я живу... Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство... И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо
больше"(Платон. Пир, 215 Е—216 С). Эту прочувствованную речь произносит человек, чье имя было притчей во языцех, герой и предатель, одно упоминание которого стало главным доводом обвинителей Сократа в развращении молодежи. Но сколько мистики в нарисованном им образе! Корибанты — иступленные жрецы Кибелы, козлоногий сатир Марсий — совсем близко к орфическим культам и порожденному ими философскому учению пифагорейцев, предшественников Платона на ниве идеалистической философии. Чем позднее рождаются у Платона диалоги, неизменным участником которых продолжает оставаться Сократ, тем менее он Сократ исторический, тем более alter ego самого автора.
В уже упомянутом диалоге "Софист" Платон продолжает сократовскую линию разоблачения моральной беспринципности ремесла софистов, утверждая совсем в духе учителя, что "всякая душа заблуждается (αγνοονσαν) во всем не по доброй воле" (228 С). Однако в последнем диалоге нет и тени сократовского добродушия. Скорее метод "Софиста" можно определить как сарказм и пародию.
Ч у ж е з е м е ц. <...> вот ведь сколько многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный охотник за молодыми и богатыми людьми.
Т е э т е т. Да.
Ч у ж е з е м е ц. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе.
Т е э т е т. Именно.
Ч у ж е з е м е ц. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?
Т е э т е т. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.
Ч у ж е з е м е ц. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях. <...>
("Софист", 231D-E)
В основу рассуждения Чужеземца о софистике Платон положил не только метафору презираемого и гонимого им в "Государстве" занятия торговлей, но и принцип дихотомии, утомляющий не столько собеседника в диалоге Теэтета, сколько современных комментаторов12. Мучительная платоновская дихотомия, которую с трудом одолевает даже такой талантливый и подающий надежды юноша, как ученик Сократа Теэтет, есть рассчитанная пародия на софистические антитезы и особенно параллелизмы — главный прием ораторов начиная с Горгия. Платон утрирует ту сторону ораторского искусства, которая была чисто субъективным построением искусственных и не выражающих сути обсуждаемого явления доводов, тем более, что невежественному слушателю она казалась высшей степенью возможной премудрости.