Файл: Октябрьская революция создала условия для полного отмирания религиозных предрассудков.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 18.03.2024
Просмотров: 10
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
После разгрома восстания разинцы бежали в Прикамье. Старинная пермская песня «Стенька Разин» передает глубокую скорбь «сотоварищей» о гибели своего вождя. Аналогичные мотивы звучат и в исторических песнях, записанных в 1947 г. в г. Каменск-Уральском студентом В. Кукшановым (см. гл. 1, № 5 и примеч. К нему).
Многие исторические песни Урала, Поволжья и европейского Севера изображают Каму как арену действий разинцев.
Я со Камы со реки да Стеньки Разина сын...
Или
Не с Казани я молодец и не с Астрахани,
'Не с большого городочка — каменной славной Москвы,
°Я со Камы со реки да Стеньки Разина сын.
Сам Степан Разин появляется на помощь к своему «сынку», заключенному в тюрьму астраханским губернатором, «со Камы со реки да со самой горней стороны». В варианте, записанном А. Ерошкиным в 1875 г. в г. Екатеринбурге, «сынок» Степана Разина наделяется чертами былевых героев:
На красно крыльцо восходит — крыльцо зыблется,
Новы-точены балясы рассыпаются.
В новы сени заходит — верхи ломятся...
В уральском фольклоре углублялись мотивы революционного лиризма и бунтарской идеологии исторических песен о Разине. В песне, услышанной А. Кокосовым в
бывш. Камышловском уезде и, возможно, созданной здесь на основе традиционной лирики, «ясен сокол», символизирующий образ Степана Разина, говорит «стаду воронов»:
Уж как пройдет беда моя да со кручиною,
Отрощу, что я свои крылья, крылья быстрые,
Заживлю я свои ноги скорые,
Уж взовьюся я, ясен сокол, выше облака,
Опущуся я в ваше стадо быстрой стрелой,
Перебью я вас, черных воронов, до единого.
Ряд песен о Степане Разине, напечатанный в «Русских народных песнях» П. В. Шейна (М. 1877 г., раздел песен о Степане Разине), видимо, создавался на Урале и проникнут эпическим духом былин и лиризмом народных баллад, рисуя несокрушимую богатырскую силу вождя крестьянского движения.
Большое влияние оказали песни о Степане Разине на уральский фольклор пугачевского цикла. К сожалению, он дошел до нас в незначительном количестве вариантов. «Застенки, допрос уводят этот фольклор в подполье, окружают его тайной» (А. Лозанова).
Широкое участие горнозаводского населения в пугачевском восстании аллегорически изображает песня о войне грибов, напечатанная в Пермском сборнике:
Как сказали грузди:
«Мы, ребята, дружны,
Возьмемте-ка ружья,
На войну пойдем
И всех перебьем».
Эта же тема в лирическом плане разрабатывается в
южно-уральской песне, где возлюбленный девушки:
На литейном на заводе:
Не пьет милый, не гуляет,
Медны трубы выливает,
Емельяну помогает .
Пугачевское восстание, охватившее половину существовавших в 18 в. заводов, наложило глубокий отпечаток на многие жанры уральского фольклора. С образом Пугачева горнозаводский люд связал поэтические мотивы, воплощавшие многовековую мечту русского народа о свободе. В рабочих сказах Полевского завода девка-Азовка охраняет пугачевские клады. Она проникнута глубокой трагической скорбью, знаменующей поражение народного восстания. В реалистическом плане эта
же тема воплотилась в горнозаводских плачах. Отрывок одного из таких плачей записала А. Лозанова в 1925 г. в Нижнем Тагиле от жительницы Невьянска:
Емельян ты наш, родной батюшка!
На кого ты нас покинул,
Красно солнышко закатилось...
Как остались мы сироты горемычные,
Некому за нас заступитися,
Крепку думушку за нас раздумать.
В настоящее время песни о пугачевском восстании являются уникальными. Студенческие экспедиции 1944—1948 гг., охватившие большое количество районов Урала и в том числе отдельные районы, находившиеся в орбите пугачевского восстания, не дали ни одной записи песен пугачевского цикла. Но предания о Пугачеве еще живут. Они органически вошли и в «Сказание о Глаше, кержацкой дочери» К. С. Копысовой, в котором Емельян Пугачев, как и в традиционных песнях Урала, выступает борцом против социального угнетения и реакционной проповеди кержаков-раскольников. Бытуют еще сейчас на Урале исторические песни времен Отечественной войны 1812 г., посвященные донскому казачьему атаману М. И. Платову. В песне «Про Платова-казака» легендарные мотивы обобщают героизм и смелость русских воинов. Во второй песне «Похвалялся вор-французский», распевавшейся до революции в Соликамске и записанной в варианте И. Я. Стяжкиным в г. Каменск-Уральске, (см. гл. [, №9 нашего сборн.), тема легендарной неуловимости Платова уступает место теме о Платове как опытном полководце, побеждающем французское войско благодаря продуманному плану атаки и руководству сражением. Финал песни иронически резюмирует печальный для французов исход битвы:
Мы в Москве-то побывали,
Париж прозевали,
Париж прозевали,
Сибирь спознали.
Другие исторические песни нашего сборника («На горах было Балканских», «Высоко звезда восходила», «На взморье мы стояли») не имеют широкого распространения и записаны случайно.
Редко встречаются сейчас и старинные рабочие песни Урала.
Фактически уже к 80—90-м гг. МХ в. дореформенные рабочие песни утратили свою актуальность в среде рабочих в силу того, что они не соответствовали новому революционному подъему.
Значительный сдвиг в уральском фольклоре произошел в последние годы 19 в. В сысертской песне «Цапля», записанной П. П. Бажовым, рабочие направляют свои угрозы против всего буржуазно-феодального строя, олицетворенного песней в образе цапли:
Погоди, проклята птичка,
Подшибем тебе пакли,
Нос на сторону своротим,
Расколотим все мозги.
В начале ХХ в. возникает многообразная устная поэзия уральского революционного подполья. Она распространялась в виде прокламации и листовок, прививая уральским рабочим социалистические идеи. И в настоящее время эти песни бытуют в отдельных промышленных районах Урала, но мы не включаем их в сборник в силу их общеизвестности.
Две рабочие песни нашего сборника (гл. 1, № 72, 73) созданы К. С. Копысовой, третья (гл. 1, № 3) — имеет в основе какой-то конкретный факт из жизни невьянских старателей, хотя он и получил характерную для всех традиционных горнозаводских песен социальную типичность.
Своеобразна судьба сказочного жанра на Урале всоветское время. |
До революции сказка занимала видное место в публикациях уральского фольклора. Она широко бытовала в сельских и горнозаводских районах Чердыни, Соликамска, Дедюхина, Верхотурья, Шадринска и, особенно, в Кыштымо-Каслинском округе, где были обнаружены талантливые сказители (А. Ломтев, М. Глухов, Е. Савруллин), владевшие богатым репертуаром и специфической системой изобразительных средств:
Постоянный приток рабочего и ремесленного люда, артельные формы работы на рыбной ловле, лесосеках, рудниках, совместная жизнь в бараках и землянках способствовали прочности и постоянному обновлению сказочной традиции на Урале.
Вера в сказочные образы и известной мере поддерживалась и своеобразием уральской природы; грандиозностью пространственных перспектив, малой заселенностью края, непроходимыми лесами, озерами с их необитаемыми островками. Постепенно в сказках складывался образ «Урала» — Уральского хребта и его отрогов, куда сказители перенесли действие и все коллизии традиционной сказки. «В Урале, в темных лесах» родился Иван-крестьянский сын, герой сказки о «Незнайке», — пишет Д. Зеленин, — в «Урале» же он встретил огромный дом чудовища-людоеда, в «Урале» происходит все действие сказки «Звериное молоко»: здесь Дар-гора с чудесною лисою и крепость трехсот разбойников с воротами в подземелье; в «Урале» в дубе скрывается невеста-волшебница Ивана-царевича и выходит оттуда змей» и т. д. В «Урале» рождаются герои большинства уральских волшебных сказок. Их жизнедеятельность протекает в среде, причудливо сливающей сказочный вымысел и типические черты дореволюционного уральского быта. Урал придал традиционной сказке жизненную окраску и своеобразием своей природы и быта послужил источником новых чудесных превращений.
Отличительной чертой дореволюционной волшебной сказки на Урале было и то, что, бытуя среди горнорабочих, она органически впитала местные реалистические предания о суровой борьбе первых русских поселенцев Урала с природой, о расточительной роскоши заводовладельцев и бесправии подневольного люда. Рабочие предания демократизировали ее, приблизили сказку к местному горняцкому эпосу.
После революции постепенно угасала вера в сказочную фантастику. Творцы нового фольклора так же, как и советские писатели, отказались от мифологизма старой сказки и при изображении человека и общественных отношений все более приближались к методу социалистического реализма.
Волшебные сказки сейчас знают немногие, Е. Клевцова и А. Паршукова (см. г. УП и примечания к ней) хотя и хорошо владеют поэтикой и стилистикой волшебной сказки, однако понимают условность ее содержания. А. Паршукова называет волшебные сказки «ребячьей забавой», выражая этим мысль, что они утратили интерес для людей старшего поколения.
