Файл: Рассказ Гранатовый браслет.pdf

его губы.
– Здравия желаем, ваше превосходительство, – радостно и громко отвечает черная молодежь.
Начальник училища передает быстро подошедшему Ар- табалевскому большой белый, блестящий картон. Берди-Па- ша отдает честь и начинает громко читать среди гулкой ти- шины:
– «Его императорское величество государь и самодержец всея России высочайше соизволил начертать следующие ми- лостивые слова».
Юнкера вытягиваются и расширяют ноздри.
– «Поздравляю моих славных юнкеров с производством в первый обер-офицерский чин. Желаю счастья. Уверен в вашей будущей достойной и безупречной службе престолу и отечеству.
На подлинном начертано – Александр».
Могучим голосом восклицает Артабалевский:
– Ура его императорскому величеству. Ура!
– Ура! – оглушительно кричат юнкера.
– Ура! – отчаянно кричит Александров и растроганно ду- мает: «А ведь что ни говори, а Берди-Паша все-таки молод- чина».
Все бегут в гимнастическую залу, где уже дожидается юн- керов офицерское обмундирование.
Там же ротные командиры объявляют, что спустя трое су- ток господа офицеры должны явиться в канцелярию учили-

ща на предмет получения прогонных денег. В конце же авгу- ста каждый из них обязан прибыть в свою часть. Странным кажется Александрову, что ни у одного из юных подпоручи- ков нет желания проститься со своими бывшими команди- рами и курсовыми офицерами, зато и у тех как будто нет такого намерения. Удивленный этим, Александров идет че- рез весь плац и звонится в квартиру, занимаемую Дроздом, и спрашивает долговязого денщика, полуотворившего дверь:
– Можно ли видеть господина капитана?
– Никак нет, ваше благородие, – равнодушно отвечает тот, – только что выехали за город.
Александров пожимает плечами.

обеим сторонам подъезда стоят, как львы, на ефрейторском карауле два великана-гренадера. Они еще издали встречают
Александрова готовно растаращенными глазами и, за четы- ре шага, одновременно, прием в прием, такт в такт, звук в звук, великолепно отдают ему винтовками честь по-ефрей- торски. Он же, держа руку под козырек и проходя с важной неторопливостью, смотрит каждому по очереди в лицо взо- ром гордым и милостивым. И кажется ему в этот миг, что бронзовый генерал Скобелев, сидящий на вздыбленном ко- не посредине Тверской площади, тихо произносит:
– Эх. Такого бы мне славного обер-офицера в мою желез- ную дивизию, да на войну.
Но это наслаждение слишком коротко, надо его повто- рить. Александров идет в кондитерскую Филиппова, съеда- ет пирожок с вареньем и возвращается только что пройден- ным путем, мимо тех же чудесных гренадеров. И на этот раз он ясно видит, что они, отдавая честь, не могут удержать на своих лицах добрых улыбок: приязни и поощрения.
А теперь – к матери. Ему стыдно и радостно видеть, как она то смеется, то плачет и совсем не трогает персикового варенья на имбире. «Ведь подумать – Алешенька, друг мой,
в животе ты у меня был, и вдруг какой настоящий офицер, с усами и саблей». И тут же сквозь слезы она вспоминает ста- рые-престарые песни об офицерах, созданные куда раньше
Севастопольской кампании.

Офицерик просто душка,
Только ростом не велик.
Ах, усы его и шпоры,
Вы с ума меня свели.
– А то еще, Алеша, один куплет. Мы его под гросфатер пели, – был такой старинный модный танец:
Вот за офицером
Бежит мамзель.
Ее вся цель,
Чтоб он в нее влюбился,
Чтоб он на ней женился.
Но офицер
Ее не замечает
И только удирает
Во весь карьер.
И опять она обнимает Алешину голову и мочит ее стар- ческими слезами.
– Поедем завтра в Троице-Сергиевскую лавру, Алеша. За- кажем молебен угоднику.
Через три дня, в десять часов пополудни, Александров входит в училищную канцелярию, с трудом отыскав ее в ла- биринтах белого здания. Седой казначей выдавал прогонные деньги молодым подпоручикам, длинным гусем ожидающим своей очереди. Расчет производился на старинный образец:
хотя теперь все губернские и уездные большие города давно

уже были объединены друг с другом железной дорогой, но прогоны платились, как за почтовую езду, по три лошади на персону с надбавкой на харчи, разница между почтой и ва- гоном давала довольно большую сумму. Вероятно, это был чей-то замаскированный подарок молодым подпоручикам.
Выдав офицеру деньги и попросив его расписаться, каз- начей говорил каждому:
– Его превосходительство господин начальник училища просит зайти к нему на квартиру ровно в час. Он имеет нечто сказать господам офицерам, но повторяю со слов генерала,
что это не приказание, а предложение. Счастливого пути-с.
Благодарю покорно.
Александров пришел в училище натощак, и теперь ему хватило времени, чтобы сбегать на Арбатскую площадь и там, не торопясь, закусить. Когда же он вернулся и подошел к помещению, занимаемому генералом Анчутиным, то пе- чаль и стыд охватили его. Из двухсот приглашенных моло- дых офицеров не было и половины.
– Что же другие? – спросил он в недоумении. Но ему ни- кто не ответил. Кто-то поглядел на часы и сказал:
– Еще пять минут осталось. Подождем, что ли.
Но в эту минуту дверь широко раскрылась, и денщик в мундире Ростовского полка, в белых лайковых перчатках сказал:
– Пожалуйте, ваши благородия. Его превосходительство изволят вас ожидать в гостиной комнате. Соблаговолите сле-

довать за мною.
Офицеры стали вслед за ним подыматься во второй этаж,
немного смущенные малым количеством, немного подав- ленные всегдашней, привычной робостью перед каменным изваянием.
Генерал принял их стоя, вытянутый во весь свой громад- ный рост. Гостиная его была пуста и проста, как келия схим- ника. Украшали ее только большие, развешанные по стенам портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер-
Гукасова, Кауфмана и Черняева, все с личными надписями.
Анчутин холодно и спокойно оглядел бывших юнкеров и начал говорить (Александров сразу схватил, что сиплый его голос очень походит на голос коршевского артиста Ро- щина-Инсарова, которого он считал величайшим актером в мире).
– Господа офицеры, – сказал Анчутин, – очень скоро вы разъедетесь по своим полкам. Начнете новую, далеко не лег- кую жизнь. Обыкновенно в полку в мирное время бывает не менее семидесяти пяти господ офицеров – большое, очень большое общество. Но уже давно известно, что всюду, где большое количество людей долго занято одним и тем же де- лом, где интересы общие, где все разговоры уже переговоре- ны, где конец занимательности и начало равнодушной скуки,
как, например, на кораблях в кругосветном рейсе, в полках,
в монастырях, в тюрьмах, в дальних экспедициях и так далее и так далее, – там, увы, неизбежно заводится самый отвра-

тительный грибок – сплетня, борьба с которым необычайно трудна и даже невозможна. Так вот вам мой единственный рецепт против этой гнусной тли.
Когда придет к тебе товарищ и скажет: «А вот я вам какую сногсшибательную новость расскажу про товарища X.», – то ты спроси его: «А вы отважитесь рассказать эту новость в глаза этого самого господина?» И если он ответит: «Ах нет,
этого вы ему, пожалуйста, не передавайте, это секрет», – то- гда громко и ясно ответьте ему: «Потрудитесь эту новость оставить при себе. Я не хочу ее слушать».
Закончив это короткое напутствие, Анчутин сказал сип- лым, но тяжелым, как железо, голосом:
– Вы свободны, господа офицеры. Доброго пути и хоро- шей службы. Прощайте.
Господа офицеры поневоле отвесили ему ермоловские придворные глубокие поклоны и вышли на цыпочках.
На воздухе ни один из них не сказал другому ни слова, но завет Анчутина остался навсегда в их умах с такой твердо- стью, как будто он вырезан алмазом по сердолику.
<1932>

Олеся
Повесть
I
Мой слуга, повар и спутник по охоте – полесовщик Ярмо- ла вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы.
– У, какой ветер, паныч, на дворе, – сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. – Нужно хорошо в грубке прото- пить. Позвольте запалочку, паныч.
– Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? Как ты думаешь,
Ярмола?
– Нет… не можно… слышите, какая завируха. Заяц те- перь лежит и – а ни мур-мур… Завтра и одного следа не уви- дите.
Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охо- та была единственным моим занятием и удовольствием.
Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в дерев- ню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. Я поехал даже с радостью. «Полесье… глушь… лоно природы… простые нравы… первобытные натуры, – думал я, сидя в вагоне, – со-

всем незнакомый мне народ, со странными обычаями, свое- образным языком… и уж, наверно, какое множество поэти- ческих легенд, преданий и песен!» А я в то время (расска- зывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной ма- ленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним само- убийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы.
Но… или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, – отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шап- ки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог». Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопро- сы и всё порывались целовать у меня руки – старый обычай,
оставшийся от польского крепостничества.
Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал.
От скуки – хотя это сначала казалось мне неприятным – я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло.
Потом я пробовал заняться лечением перебродских жите- лей. В моем распоряжении были: касторовое масло, карбол-

ка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных све- дений, я наткнулся на полную невозможность ставить диа- гнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в середине болит» и «ни есть, ни пить не можу».
Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со сму- щенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне этого не полагается… Что у тебя болит?»
– В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу.
– Давно это у тебя сделалось?
– А я знаю? – отвечает она также вопросом. – Так и печет и печет. Ни пить, ни есть не можу.
И сколько я ни бьюсь, более определенных признаков бо- лезни не находится.
– Да вы не беспокойтесь, – посоветовал мне однажды кон- торщик из унтеров, – сами вылечатся. Присохнет, как на со- баке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю –
нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, гово- рит, больной»… Сейчас же ему под нос склянку нашатыр- ного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..»
Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну,

так и ступай с Богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так пря- мо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательно- го сердца, а просто омерзительная привычка, привитая века- ми рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозму- тимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступи- ла такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал,
не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадно- стью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет,
нет… не так, как вы, – смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Яр-