Файл: Корнилова Е. Н. Риторика искусство убеждать. Своеобразие публицистики античной эпохи. М. Издво урао, 1998. 208 с. Аннотация.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 05.05.2024
Просмотров: 116
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
этопеи (искусства создания характера) связано в аттической прозе с именем Лисия.
1 В так называемой "Риторике к Александру", авторство которой долгое время приписывали Аристотелю, хотя, вероятнее всего, она была создана в 40-е гг. IV в. до н.э., даются практические советы, как использовать аргумент "эйкос" (вероятность) в ораторской практике: "Правдоподобно то, при упоминании чего в уме слушателя встают знакомые примеры. Так, если кто начинает говорить, что хочет видеть родину великой, своих домашних счастливыми, врагов несчастными и другое в том же роде, то все это вместе покажется правдоподобным. Ведь любой человек, слыша это, сознает, что и сам он испытывает подобные чувства по отношению к таким вот предметам..." Аристотель в "Риторике" отзовется на подобный способ доказательства саркастически: "На слушателей действует и то, чем до отвращения часто пользуются сочинители речей (оЧ.Хоуо'урафт): "Кто же этого не знает?", "Все знают!" Слушатель в смущении соглашается, чтобы разделить суждение "всех остальных" (III, 7 1408 а).
Дальше автор "Риторики к Александру" советует, как использовать правдоподобие в судебных прениях, включая в обвинительную или защитительную речь те страсти, "которые от природы присуши людям. Например, если случится кому-нибудь оскорбить или испугаться, часто делать одно и то же, обрадоваться или огорчиться, гореть желанием или освободиться от страсти... Эти и подобные им страсти у всей человеческой природы общие, и слушателям они знакомы. Вот то, что привычно людям от природы, и это то, что надо включать в речь.
Вторая часть правдоподобия -- это обычай, то, что любой из нас привык делать. Третья — выгода..." Аристотель предлагает в качестве опровержения такой агументации ссылку на индивидуальные особенности говорящего: "Если же основания привести не можешь, [скажи], что тебе, мол, отлично известно, что слова твои неправдоподобны, но таков уж ты от природы; ведь люди находят неправдоподобным, что можно по своей охоте делать что-либо кроме выгодного." (Ш, 15, 9; 1417а). Так сторонник платоновской идеи об истинности знания расправляется с софистическим тезисом "мнения".
2 См. подр.: Платон. Федр, 273 а—е. Аристотель в "Риторике" приписывает это рассуждение Кораку (Arist., Rhetor., II, 24,15; 1402 а).
3 Миллер ТА. От поэзии к прозе. С. 62—63.
4 История греческой литературы. Т. 2. С. 239.
Лисий (ок. 459 — 380 гг. до н.э.)
Как нередко случалось в истории красноречия, Лисия подвигли на ораторскую деятельность жизненные невзгоды. Комментаторы утверждают, что свою первую речь Лисий произнес, когда ему пошел шестой десяток лет, и он, разоренный и многое претерпевший в ходе олигархического переворота (404 г. до н.э.), известного как правление Тридцати тиранов, вынужден был выступать обвинителем на процессе против виновника гибели брата. Политическая речь Лисия "Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" — драгоценное свидетельство истории и один из самых достоверных источников биографии самого оратора. Рассказывая историю семьи, Лисий упоминает Перикла, призвавшего его отца Кефала в Аттику на самых выгодных для него условиях. Становится ясным, что метек (т.е. иноземец, человек не пользующийся всеми правами афинского гражданина) Кефал был не только искусным оружейником — Лисию с братом он оставил мастерскую щитов, — но и человеком, разделяющим демократические убеждения Перикла1. Без ложной скромности Лисий говорит о заслугах семьи перед новой родиной: "...мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена"2. Из сказанного Лисием здесь и в других речах складывается нравственный идеал человека — гражданина демократического полиса, утверждаемый оратором на всем протяжении его творчества:
гражданин призван соблюдать все обычаи и выполнять все религиозные обряды и повинности, возложенные на него полисом с максимальным рвением и бескорыстием;
гражданин должен быть самоотверженным воином, всегда готовым защищать родину на суше и на море;
он обязан выполнять все законы и постановления Народного собрания, все требования правительства;
в случае назначения его на общественные должности и магистратуры, он должен не только выполнять их честно, но и дать полный отчет о сделанном после окончания службы;
он обязан быть хорошим семьянином, заботиться о родителях, правильно воспитывать детей, выдавать своих сестер за хороших людей с хорошим приданым;
высоко ценились также траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые;
похвальным было редкое обращение в суд, умение не иметь врагов и улаживать проблемы полюбовно, прибегая к помощи дружеского третейского суда
3.
Как справедливо замечают Л.Г. Маринович и ГА. Кошеленко, в афинской юридической мысли и судебной практике существовал привлекательный принцип: человек, живший как образцовый гражданин в ходе судебного заседания должен был пользоваться определенными преимуществами4. Хотя сегодня нам кажется несколько наивным признание одного из клиентов Лисия "в случае какого-либо несчастья выступать на суде с большей надеждой на успех" (Lys., XXV, 12-13)."
По правилам афинского суда, тяжущиеся стороны могли говорить только по существу того конкретного дела, которое рассматривалось на данном заседании. Но любопытно, что изображение предшествующей "праведной" жизни говорящего и его заслуг перед государством не считалось не относящимся к делу. Естественно, противник изображался человеком, нарушающим нравственные идеалы и живущим не по правилам. Этический комплекс гражданина полиса, к которому постоянно апеллирует Лисий, базируется на сократовской этике. В частности, С.И. Соболевский указывает на косвенные данные, подтверждающие влияние Сократа на творчество Лисия, чей брат Полемарх посещал школу прославленного философа5.
С другой стороны, в речах Лисия можно подметить очевидные признаки школы софиста Тисия, у которого, по свидетельству древних, Лисий учился в 70-х гг. до н.э. в Италии. Пример тому — начало все той же XI речи, которая цитировалась выше: "Не начать обвинение мне кажется трудным, а окончить речь, так велики и многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы и хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно бы у обвинителя не хватило бы или сил, или времени" (Lys., XI, 1). Почти песенный зачин, преувеличенный пафос и размеренный ритм этого вступления демонстрируют нам ученический, декламационный стиль оратора. Действительно, из исторических свидетельств мы знаем, что "Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" была первой и единственной речью Лисия, которую он произнес сам. В этой "пробе пера" мастера еще заметны механически усвоенные приемы школы, такие как фигура мысли, риторический вопрос: "Выходит так, подлый негодяй, ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить?" (XI, 26).
Но вот "приступ" (вступление) завершен, и Лисий переходит к "диэгезе" (повествовательной части), в которую мастерски вплетается вся аргументация обвинения. Увлеченный материалом, Лисий забывает искусственные формулы ораторских ухищрений и говорит логично, ясно, убежденно. Описав причины ненависти Тридцати тиранов к своей семье, Лисий кратко излагает формальный повод обвинения против Эратосфена: будучи членом коллегии Тридцати, он лично арестовал и отправил в тюрьму ни в чем не повинного Полемарха, брата оратора, где ему "приказали выпить яд", а позднее не позволил семье "достойно похоронить" безвинно убитого (Lys., XI, 17). Однако композиционный упор обвинения против Эратосфена оратор строит на разоблачениях, имеющих более общественное звучание, нежели частное. С величайшим публицистическим пафосом Лисий описывает ужасающие беззакония, творимые в период правления Тридцати: "Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывших уже невестами, помешали выйти замуж. А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда и оправдываются и говорят, что они ничего дурного и позорного не сделали". И далее от патетических обличений Лисий обращается к квалификации преступления — он апеллирует к недавней истории и предшествующим судебным решениям: "Получается вопиющая несправедливость: вы приговариваете к смертной казни стратегов, победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом посредством наказания стратегов воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев — и их самих, и детей их — за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою (роковое сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. до н.э. Лисий приписывает измене олигархов. — Е.К.), ставши у власти, как сами признаются, казнили множество граждан без суда" (Lys., XI, 36).
Оценивая положение государства в период правления Тридцати, Лисий проявляет себя как патриот Афин, который без боли не может видеть в Акрополе иноземный гарнизон и оскверненные святыни (XII, 92—96). Поэтому столь естественным и логически верным кажется самое серьезное политическое обвинение, выдвинутое оратором лично против Эратосфена: "...будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства" (XII, 48). Наконец, оратор достигает высокого эмоционального накала, способного вдохновить слушателей-судей на принятие по-настоящему гражданского решения —
осуждения режима Тридцати, которые "дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеясь на то, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре... Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!" (XII, 92—96). Прием антитезы служит Лисию основным средством обличения противника. Виновность ответчика сама собой проистекает из той воображаемой линии поведения, которой он должен был следовать и которая, по сути, являлась неписанным морально-этическим кодексом афинского гражданина. Сам способ изложения Лисием обстоятельств дела (в современном понимании — результатов расследования) служит обвинением лицу, против которого выступает оратор.
У нас нет достоверных свидетельств о том, как завершился возбужденный Лисием процесс против члена правления Тридцати тиранов, но мы знаем, что в дальнейшем утративший состояние отца оратор избрал себе профессию логографа (λογογρ’αφοι — изготовитель речей для других), в качестве которого написал речь для афинянина Евфилета "Об убийстве Эратосфена". В знаменитом справочнике "Реальная энциклопедия классических древностей в алфавитном порядке" делается предположение, что убитый соблазнитель жены Евфилета был заклятым недругом Лисия, и последний не случайно согласился составить защитительную речь для оскорбленного мужа7.
Речь об убийстве Эратосфена является хрестоматийным примером мастерства Лисия-логографа, классика искусства этопеи (ηθοποια — букв, "творчество характеров"). В красочно написанном повествовании рядового афинского гражданина перед читателем развернута картина нравов современного Лисию общества. Здесь обманутый муж, его соперник — известный соблазнитель, о котором служанка говорит: "Такова уж его специальность" (I, 16), наперстницы-рабыни — как на подбор будущие персонажи новоаттической бытовой комедии. В изображении быта и простого человека Лисий не знает предшественников, равных себе по мастерству. Его подзащитный, человек обыкновенный, не может похвастаться своими подвигами на воинской или государственной службе," ибо перед судьями, добиваясь оправдательного приговора, обязательно об этом бы упомянул. Он — "маленький человек" (не бог и не герой трагедии), но человек чести, и, узнав об измене жены, намерен мстить своему обидчику, собрав свидетелей и друзей. Евфилет убивает Эратосфена на месте преступления, в собственном доме. Но даже в характеристике развратителя и соблазнителя чужих жен Лисий проявляет чувство меры, избегая злобных выпадов и высмеивания недостатков противника. Евфилет карает преступника "по закону" (I, 1), "не только за себя, но и за все государство", чтобы "подобные люди поостереглись вредить своему ближнему, видя, какая награда ждет их за такого рода подвиги" (I, 47).
1 В так называемой "Риторике к Александру", авторство которой долгое время приписывали Аристотелю, хотя, вероятнее всего, она была создана в 40-е гг. IV в. до н.э., даются практические советы, как использовать аргумент "эйкос" (вероятность) в ораторской практике: "Правдоподобно то, при упоминании чего в уме слушателя встают знакомые примеры. Так, если кто начинает говорить, что хочет видеть родину великой, своих домашних счастливыми, врагов несчастными и другое в том же роде, то все это вместе покажется правдоподобным. Ведь любой человек, слыша это, сознает, что и сам он испытывает подобные чувства по отношению к таким вот предметам..." Аристотель в "Риторике" отзовется на подобный способ доказательства саркастически: "На слушателей действует и то, чем до отвращения часто пользуются сочинители речей (оЧ.Хоуо'урафт): "Кто же этого не знает?", "Все знают!" Слушатель в смущении соглашается, чтобы разделить суждение "всех остальных" (III, 7 1408 а).
Дальше автор "Риторики к Александру" советует, как использовать правдоподобие в судебных прениях, включая в обвинительную или защитительную речь те страсти, "которые от природы присуши людям. Например, если случится кому-нибудь оскорбить или испугаться, часто делать одно и то же, обрадоваться или огорчиться, гореть желанием или освободиться от страсти... Эти и подобные им страсти у всей человеческой природы общие, и слушателям они знакомы. Вот то, что привычно людям от природы, и это то, что надо включать в речь.
Вторая часть правдоподобия -- это обычай, то, что любой из нас привык делать. Третья — выгода..." Аристотель предлагает в качестве опровержения такой агументации ссылку на индивидуальные особенности говорящего: "Если же основания привести не можешь, [скажи], что тебе, мол, отлично известно, что слова твои неправдоподобны, но таков уж ты от природы; ведь люди находят неправдоподобным, что можно по своей охоте делать что-либо кроме выгодного." (Ш, 15, 9; 1417а). Так сторонник платоновской идеи об истинности знания расправляется с софистическим тезисом "мнения".
2 См. подр.: Платон. Федр, 273 а—е. Аристотель в "Риторике" приписывает это рассуждение Кораку (Arist., Rhetor., II, 24,15; 1402 а).
3 Миллер ТА. От поэзии к прозе. С. 62—63.
4 История греческой литературы. Т. 2. С. 239.
Лисий (ок. 459 — 380 гг. до н.э.)
Как нередко случалось в истории красноречия, Лисия подвигли на ораторскую деятельность жизненные невзгоды. Комментаторы утверждают, что свою первую речь Лисий произнес, когда ему пошел шестой десяток лет, и он, разоренный и многое претерпевший в ходе олигархического переворота (404 г. до н.э.), известного как правление Тридцати тиранов, вынужден был выступать обвинителем на процессе против виновника гибели брата. Политическая речь Лисия "Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" — драгоценное свидетельство истории и один из самых достоверных источников биографии самого оратора. Рассказывая историю семьи, Лисий упоминает Перикла, призвавшего его отца Кефала в Аттику на самых выгодных для него условиях. Становится ясным, что метек (т.е. иноземец, человек не пользующийся всеми правами афинского гражданина) Кефал был не только искусным оружейником — Лисию с братом он оставил мастерскую щитов, — но и человеком, разделяющим демократические убеждения Перикла1. Без ложной скромности Лисий говорит о заслугах семьи перед новой родиной: "...мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена"2. Из сказанного Лисием здесь и в других речах складывается нравственный идеал человека — гражданина демократического полиса, утверждаемый оратором на всем протяжении его творчества:
гражданин призван соблюдать все обычаи и выполнять все религиозные обряды и повинности, возложенные на него полисом с максимальным рвением и бескорыстием;
гражданин должен быть самоотверженным воином, всегда готовым защищать родину на суше и на море;
он обязан выполнять все законы и постановления Народного собрания, все требования правительства;
в случае назначения его на общественные должности и магистратуры, он должен не только выполнять их честно, но и дать полный отчет о сделанном после окончания службы;
он обязан быть хорошим семьянином, заботиться о родителях, правильно воспитывать детей, выдавать своих сестер за хороших людей с хорошим приданым;
высоко ценились также траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые;
похвальным было редкое обращение в суд, умение не иметь врагов и улаживать проблемы полюбовно, прибегая к помощи дружеского третейского суда
3.
Как справедливо замечают Л.Г. Маринович и ГА. Кошеленко, в афинской юридической мысли и судебной практике существовал привлекательный принцип: человек, живший как образцовый гражданин в ходе судебного заседания должен был пользоваться определенными преимуществами4. Хотя сегодня нам кажется несколько наивным признание одного из клиентов Лисия "в случае какого-либо несчастья выступать на суде с большей надеждой на успех" (Lys., XXV, 12-13)."
По правилам афинского суда, тяжущиеся стороны могли говорить только по существу того конкретного дела, которое рассматривалось на данном заседании. Но любопытно, что изображение предшествующей "праведной" жизни говорящего и его заслуг перед государством не считалось не относящимся к делу. Естественно, противник изображался человеком, нарушающим нравственные идеалы и живущим не по правилам. Этический комплекс гражданина полиса, к которому постоянно апеллирует Лисий, базируется на сократовской этике. В частности, С.И. Соболевский указывает на косвенные данные, подтверждающие влияние Сократа на творчество Лисия, чей брат Полемарх посещал школу прославленного философа5.
С другой стороны, в речах Лисия можно подметить очевидные признаки школы софиста Тисия, у которого, по свидетельству древних, Лисий учился в 70-х гг. до н.э. в Италии. Пример тому — начало все той же XI речи, которая цитировалась выше: "Не начать обвинение мне кажется трудным, а окончить речь, так велики и многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы и хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно бы у обвинителя не хватило бы или сил, или времени" (Lys., XI, 1). Почти песенный зачин, преувеличенный пафос и размеренный ритм этого вступления демонстрируют нам ученический, декламационный стиль оратора. Действительно, из исторических свидетельств мы знаем, что "Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" была первой и единственной речью Лисия, которую он произнес сам. В этой "пробе пера" мастера еще заметны механически усвоенные приемы школы, такие как фигура мысли, риторический вопрос: "Выходит так, подлый негодяй, ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить?" (XI, 26).
Но вот "приступ" (вступление) завершен, и Лисий переходит к "диэгезе" (повествовательной части), в которую мастерски вплетается вся аргументация обвинения. Увлеченный материалом, Лисий забывает искусственные формулы ораторских ухищрений и говорит логично, ясно, убежденно. Описав причины ненависти Тридцати тиранов к своей семье, Лисий кратко излагает формальный повод обвинения против Эратосфена: будучи членом коллегии Тридцати, он лично арестовал и отправил в тюрьму ни в чем не повинного Полемарха, брата оратора, где ему "приказали выпить яд", а позднее не позволил семье "достойно похоронить" безвинно убитого (Lys., XI, 17). Однако композиционный упор обвинения против Эратосфена оратор строит на разоблачениях, имеющих более общественное звучание, нежели частное. С величайшим публицистическим пафосом Лисий описывает ужасающие беззакония, творимые в период правления Тридцати: "Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывших уже невестами, помешали выйти замуж. А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда и оправдываются и говорят, что они ничего дурного и позорного не сделали". И далее от патетических обличений Лисий обращается к квалификации преступления — он апеллирует к недавней истории и предшествующим судебным решениям: "Получается вопиющая несправедливость: вы приговариваете к смертной казни стратегов, победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом посредством наказания стратегов воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев — и их самих, и детей их — за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою (роковое сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. до н.э. Лисий приписывает измене олигархов. — Е.К.), ставши у власти, как сами признаются, казнили множество граждан без суда" (Lys., XI, 36).
Оценивая положение государства в период правления Тридцати, Лисий проявляет себя как патриот Афин, который без боли не может видеть в Акрополе иноземный гарнизон и оскверненные святыни (XII, 92—96). Поэтому столь естественным и логически верным кажется самое серьезное политическое обвинение, выдвинутое оратором лично против Эратосфена: "...будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства" (XII, 48). Наконец, оратор достигает высокого эмоционального накала, способного вдохновить слушателей-судей на принятие по-настоящему гражданского решения —
осуждения режима Тридцати, которые "дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеясь на то, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре... Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!" (XII, 92—96). Прием антитезы служит Лисию основным средством обличения противника. Виновность ответчика сама собой проистекает из той воображаемой линии поведения, которой он должен был следовать и которая, по сути, являлась неписанным морально-этическим кодексом афинского гражданина. Сам способ изложения Лисием обстоятельств дела (в современном понимании — результатов расследования) служит обвинением лицу, против которого выступает оратор.
У нас нет достоверных свидетельств о том, как завершился возбужденный Лисием процесс против члена правления Тридцати тиранов, но мы знаем, что в дальнейшем утративший состояние отца оратор избрал себе профессию логографа (λογογρ’αφοι — изготовитель речей для других), в качестве которого написал речь для афинянина Евфилета "Об убийстве Эратосфена". В знаменитом справочнике "Реальная энциклопедия классических древностей в алфавитном порядке" делается предположение, что убитый соблазнитель жены Евфилета был заклятым недругом Лисия, и последний не случайно согласился составить защитительную речь для оскорбленного мужа7.
Речь об убийстве Эратосфена является хрестоматийным примером мастерства Лисия-логографа, классика искусства этопеи (ηθοποια — букв, "творчество характеров"). В красочно написанном повествовании рядового афинского гражданина перед читателем развернута картина нравов современного Лисию общества. Здесь обманутый муж, его соперник — известный соблазнитель, о котором служанка говорит: "Такова уж его специальность" (I, 16), наперстницы-рабыни — как на подбор будущие персонажи новоаттической бытовой комедии. В изображении быта и простого человека Лисий не знает предшественников, равных себе по мастерству. Его подзащитный, человек обыкновенный, не может похвастаться своими подвигами на воинской или государственной службе," ибо перед судьями, добиваясь оправдательного приговора, обязательно об этом бы упомянул. Он — "маленький человек" (не бог и не герой трагедии), но человек чести, и, узнав об измене жены, намерен мстить своему обидчику, собрав свидетелей и друзей. Евфилет убивает Эратосфена на месте преступления, в собственном доме. Но даже в характеристике развратителя и соблазнителя чужих жен Лисий проявляет чувство меры, избегая злобных выпадов и высмеивания недостатков противника. Евфилет карает преступника "по закону" (I, 1), "не только за себя, но и за все государство", чтобы "подобные люди поостереглись вредить своему ближнему, видя, какая награда ждет их за такого рода подвиги" (I, 47).