Файл: Реферат к вступительному экзамену в аспирантуру по специальности 24. 00. 01. Теория и история культуры.doc
Добавлен: 20.03.2024
Просмотров: 21
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
неутоленными желаниями, неутешными скорбями», иными словами, он предполагает пробуждение глубочайших витальных сил человека, дерзновенности и неслыханной свободы. Это пробуждение чрезвычайно трудно, даже для гениальных людей и означает разрыв с общим, с эмпирическим миром, с собой как обычным человеком; самое важное происходит «вдруг» помимо расчетов и воли человека. Люди претерпевают мучения, ужас, совершают злые, аморальные поступки, проходят через ужасную тьму и погибель, но к последнему озарению и свету.
Философ противопоставил веру, олицетворением которой стал для него Иерусалим — истинный хранитель откровения, — разуму, символом которого писатель считал Афины как воплощение умозрительного начала культуры. Согласно взглядам Шестова, в основе античной культуры, олицетворением которой являются Афины, лежит представление о космическом порядке, законе Вселенной. Задача человека - постижение космической гармонии “умным зрением”. Такое постижение возможно потому, что человек обладает тайной философского знания. Недостатком умозрения является то, что вечная истина, к которой устремляется взгляд философа, “не слышит убеждений. К тому или другому событию она автоматически приставляет печать вечности и этим навсегда парализует волю исследователя”.18
Шестов критикует общеобязательные начала морали, этики культуры. Анализируя этику, основанную на рациональном, он ищет мистическую этику. Надо верить не в разум, а в Откровение. Разум, общеобязательные этические нормы преграждают нам путь к Богу, мешают Откровению. Вера наступит тогда, когда кончится власть разума и необходимости. Все это показывает, что философ преувеличивал роль религии в философии культуры. По его мнению, то, что для Афин (греч. Мудрость, согласие с необходимостью) – Безумие, то для Иерусалима (библейские откровение, чудесное в Библии) – мудрость, и наоборот. Судьбы человеческие, в понимании Шестова, «решаются на весах Иова, а не на весах умозрения». 19
В основе культуры религиозной лежит библейская философия, которая ищет подлинную свободу не в разуме, но в Боге, полагает мыслитель. Наиболее известные подвижники идеи Иерусалима, к которым Л. Шестов относит М. Лютера, Б. Паскаля, С. Кьеркегора, не смогли полностью выполнить главную задачу - освобождение человека от всевластия рационального в культуре. Поэтому истинный путь человечества должен идти по пути Иерусалима, для окончательного освобождения разума от догм. Философ страстно доказывает невозможность «моста» между Афинами и Иерусалимом, который начал строить Фома Аквинский и продолжили другие философы средних веков. Мистика Шестова противостояла идеям «Афин» - идеям материализма, атеизма и др.
Мыслитель предлагает построить философию, равно как и культуру на вере, Откровении. По его мнению, в средние века имела место рационализация веры, между тем там, где вера превращается в знание, она кончается. И с этого момента начинается тирания разума. Разум подчиняет все и мораль, и веру, и знание. Согласно Л. Шестову, в границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию, но нельзя найти Бога. Вера — источник свободы и жизни, а разум — источник необходимости, а потому и повиновения. Отсюда «ум ведет к необходимости, а вера ведет к свободе». Вера, трагедия и творчество, по Шестову, непосредственно связаны друг с другом — первая рождается из второй как результат отчаяния, полного разочарования в возможности «устроиться» в мире, привести мир хоть в относительную гармонию со своими представлениями и ожиданиями. Человек приходит к своей вере один, самостоятельно, независимо от чужих советов и указаний, после мучительных попыток как-то восстановить разбившееся у него на глазах единство мира, связать распавшуюся связь времен. И эта вера — плод его индивидуального творчества, его личная вера, которую нельзя сделать не только общеобязательной, но даже и общепонятной, о которой невозможно «нормально» говорить при помощи слов.
Подчас в своих произведениях Шестов единоборствует с культурой как с помехой на пути к истинным проявлениям человеческого духа. В лице Ницше Шестов приветствовал, прежде всего, бунтовщика культуры, возжелавшего вырваться из-под власти «вечных истин» и прорицателя, открывшего миру, что умозрительность этики была придумана взамен умершего Бога: «Ницше был только первым вестником наступающих событий. Все вероятия за то, что царству Сократа приходит конец, что человечество откажется от эллинского мира истины и добра и снова вернется к забытому им Богу».20
Истинное человеческое существование, согласно Шестову необходимо насыщать творчеством. Творчество – ядро культуры, он уподобляет божественному акту с его безосновностью, но и одновременно с высочайшей требовательностью к человеку. Только на этом пути, считает мыслитель на смену душевному покою гносеологического субъекта приходит «живой человек». «Живой» человек, для него, - Орфей, спускающийся в Аид, и Иов, и Толстой, созидающий новые миры. Именно им доверена борьба за благое и радикальное преобразование мира и человека в направлении первозданной чистоты, свободы, мудрости и добра. В глубине души этих людей «трепет, ожидание, тоска, страх, надежда и постоянное предчувствие великой неожиданности».
21
Любой деятель культуры, будь то художник, писатель, философ, это прежде всего искатель истины. Он, по Шестову, есть искатель приключений уже по тому, что он не детерминирован общими ценностями. Его движущая сила не центростремительна, но центробежна, она заставляет его осваивать неосвоенные, не обустроенные пространства, где "нет электрического и газового освещения, даже керосиновых фонарей, нет мостовых путнику приходится идти наугад и в тесноте ощупывать дорогу. Если хочешь огня, нужно ждать молнии, либо самому добыть искру тем первобытным способам, какой существовал у наших отдаленных предков: выбить её из камня"22. Это те люди, "которых любознательность осудила странствовать по окраинам жизни. И как можно их дело приравнивать к делу обитателей центров?" 23 Таким людям невыносимо душно в "закупоренном", "рафинированном" мире, где взгляд, отрываясь от земных будней и земных приключений, упирается в "закрытые горизонты". Его эксцентричность, желание идти вперед, нигде не останавливаясь, поход в другие необжитые области континента, есть лишь "разминка", "репетиция", перед тем, чтобы "прорваться" к принципиально иному, - поиск "щелей бытия". Они ищут выход в собственном безумии ("как принцип" уважение к порядку извне и полнейший внутренний хаос"); он не интерпретирует мир, но настраивается на некую волну абсурда, которая выносит его из мира в без-мирие, из прозы в поэзию существования (из области, где Шекспиру не дают слова в область, где только к Шекспиру и стоит прислушаться). Даже "пограничные ситуации" в интерпретации Шестова приобретают совершенно другой оттенок, - оттенок радостного прыжка за пределы наличной действительности: "Безнадежность торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело с людьми и человеческими законами теперь с вечностью и отсутствием всяких законов".24
Апофеозом трагического начала, а жизни человека, для Шестова является творчество Шекспира, герои которого живут и действуют в ситуации распавшейся связи времен, превратившей все нравственные ценности в свои противоположности. Критикуя «вечные» начала этики, мыслитель полагает, что идеи и идеалы, превращенные в принципы. Вначале устанавливают диктат человеческой субъективности, а затем, порабощая человека, требуют от него все новых и новых жертв. В результате рожденный для уникальной судьбы, человек попадает под власть «всемства», т.е. общепринятых нормативов, истин, уродующих самобытное, неповторимое сознание. «Нужно, чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей жизни»
25, чтобы человек научился самостоятельно воспринимать окружающий мир, не перекладывая ни на кого ответственность за полноту и ясность своего существования. Вера, трагедия и творчество непосредственно связаны друг с другом — первая рождается из второй как результат отчаяния, полного разочарования в возможности устроиться» в мире, привести мир хоть в относительную гармонию со своими представлениями и ожиданиями. Человек приходит к своей вере один, самостоятельно, независимо от чужих советов и указаний, после мучительных попыток как-то восстановить разбившееся у него на глазах единство мира, связать распавшуюся связь времен. И эта вера — плод его индивидуального творчества, его личная вера, которую нельзя сделать не только общеобязательной, но даже и общепонятной, о которой невозможно «нормально» говорить при помощи слов. Жизнь, считает философ не схема, не план, где все отмерено и сведено к готовому и понятному, а мистерия, полная непредсказуемого творчества и чудес. Чтобы подлинно жить, говорит Шестов, человеку, необходимо либо окунуться в атмосферу мифа, сверхъестественного, либо в состоянии одинокого протеста против абсурда очевидностей мира испытать ощущение собственной «выброшенности» на его окраины.
Защита «суверенных» прав человека, его души, его «своеволия», бунта, дерзновения, приводит Шестова к противоречиям не только в онтологии – оценке и понимании Библии, Бога, мира (приоритет чудесного, иррационального, загадочного), но и в гносеологии – в «разумном измерении мышления» видится (за исключением его некоторой ценности для обычной жизни) много отрицательного: принуждение к разумным истинам, усреднение и обобщение неповторимых живых явлений, бездуховность и бесчеловечность, интегрирование человека в мир Ничто. Утверждая, безмерную тайну человека, философ делает вывод, что за какой-то чертой человеческой души и мышления открываются особые, незащищенные и недоказуемые истины, которые и являются для человека самыми важными.
В «Апофеозе беспочвенности» можно найти тему, которая не только практически отсутствует в первых работах Шестова, но и вообще не часто встречается в его произведениях, — тему своеобразия культурно-исторического развитияРоссии. По мнению Шестова, основа этого своеобразия коренится в относительной малокультурности русского народа: «мы в короткое время огромными дозами проглотили то, что европейцы принимали в течение столетий»26. Вследствие этого русский человек воспринимал все достижения западной цивилизации как чудеса, не видя за внешними успехами тяжелейшего труда многих поколений и ожидая, что за этими чудесами вот-вот последуют еще большие — в виде идеального общественного устройства. Русского человека не устраивают полумеры, частичные решения, компромиссы — мы стремимся радикально преобразовать мир. «Мы осматриваемся, потягиваемся, протираем глаза, мы хотим прежде решить, что делать и как делать, и только потом начать жить. И решить не как-нибудь, не на основании отрывочных, неполных, взятых у других сведений, а собственным опытом, собственным умом. Традиций мы не признаем: ни в одной литературе не было столь вызывающей борьбы с традициями, как у нас. Мы всё хотели пересмотреть, всё перерешить»
27. Шестов не менее решительно осаждает законы европейской культуры, видя ее сущность в стремлении к «законченности», к «синтезу», к «пределу», позволяющим европейцу устроиться в жизни с известным комфортом, но не имеющим никакого отношения к истине. «Лжи» старой, культурной Европы Шестов противопоставляет правдивость России и вытекающее из отсутствия проторенной культурной колеи «бесстрашие» ее литературы. «Мы хотим щедрой рукой зачерпнуть из бездонной вечности,— характеризует Шестов русское искусство,— все же ограниченное — удел европейского мещанства. Русские писатели, за немногими исключениями, совершенно искренне презирают мелочность Запада. И даже те, которые преклонялись перед Западом, никогда настоящим образом не понимали, не хотели понимать его. Оттого западноевропейские идеи принимали у нас всегда такой фантастический характер. Даже эпоха 60-х годов, с ее «трезвостью», была, в сущности, самой пьяной эпохой. У нас читали Дарвина и лягушек резали те люди, которые ждали Мессии, второго пришествия... Мы разрешаем себе величайшую роскошь, о которой только может мечтать человек,— искренность, правдивость, точно и в самом деле мы были духовными грезами, у которых тьма всякого рода богатств...»28.
Так, анализируя ситуацию в России в 1915—1916 гг., философ отмечает парадоксальное явление: несмотря на все громкие и возвышенные разговоры о необходимости сохранять самобытность, освободиться от иноземного духовного гнета, столь распространенные во время первой мировой войны, на самом деле русское общество в это время стремительно усваивает чисто западные ценности — и притом ценности явно второсортные. Уходят в прошлое великодушие и альтруизм дворянской интеллигенции (как и сам знаменитый образ «кающегося дворянина»), распространяются расчетливость, циничный прагматизм, ориентация на выгоду и успех любой ценой.
Культурно-историческая самобытность, по мнению философа, определяется не наличием или отсутствием ориентации на чужие модели, не уровнем распространенности иностранных понятий, идей и теорий — и уж тем более не степенью открытости внешним влияниям, а нравственным здоровьем самого общества (и, прежде всего его образованной части), его творческим потенциалом и активностью, способностью и готовностью изменяться, усваивать и создавать новые культурные ценности. Источник национального кризиса кроется не вне, а внутри самой нации, — вот основная мысль Льва Шестова, как никогда актуальная в наше непростое время.
Философ противопоставил веру, олицетворением которой стал для него Иерусалим — истинный хранитель откровения, — разуму, символом которого писатель считал Афины как воплощение умозрительного начала культуры. Согласно взглядам Шестова, в основе античной культуры, олицетворением которой являются Афины, лежит представление о космическом порядке, законе Вселенной. Задача человека - постижение космической гармонии “умным зрением”. Такое постижение возможно потому, что человек обладает тайной философского знания. Недостатком умозрения является то, что вечная истина, к которой устремляется взгляд философа, “не слышит убеждений. К тому или другому событию она автоматически приставляет печать вечности и этим навсегда парализует волю исследователя”.18
Шестов критикует общеобязательные начала морали, этики культуры. Анализируя этику, основанную на рациональном, он ищет мистическую этику. Надо верить не в разум, а в Откровение. Разум, общеобязательные этические нормы преграждают нам путь к Богу, мешают Откровению. Вера наступит тогда, когда кончится власть разума и необходимости. Все это показывает, что философ преувеличивал роль религии в философии культуры. По его мнению, то, что для Афин (греч. Мудрость, согласие с необходимостью) – Безумие, то для Иерусалима (библейские откровение, чудесное в Библии) – мудрость, и наоборот. Судьбы человеческие, в понимании Шестова, «решаются на весах Иова, а не на весах умозрения». 19
В основе культуры религиозной лежит библейская философия, которая ищет подлинную свободу не в разуме, но в Боге, полагает мыслитель. Наиболее известные подвижники идеи Иерусалима, к которым Л. Шестов относит М. Лютера, Б. Паскаля, С. Кьеркегора, не смогли полностью выполнить главную задачу - освобождение человека от всевластия рационального в культуре. Поэтому истинный путь человечества должен идти по пути Иерусалима, для окончательного освобождения разума от догм. Философ страстно доказывает невозможность «моста» между Афинами и Иерусалимом, который начал строить Фома Аквинский и продолжили другие философы средних веков. Мистика Шестова противостояла идеям «Афин» - идеям материализма, атеизма и др.
Мыслитель предлагает построить философию, равно как и культуру на вере, Откровении. По его мнению, в средние века имела место рационализация веры, между тем там, где вера превращается в знание, она кончается. И с этого момента начинается тирания разума. Разум подчиняет все и мораль, и веру, и знание. Согласно Л. Шестову, в границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию, но нельзя найти Бога. Вера — источник свободы и жизни, а разум — источник необходимости, а потому и повиновения. Отсюда «ум ведет к необходимости, а вера ведет к свободе». Вера, трагедия и творчество, по Шестову, непосредственно связаны друг с другом — первая рождается из второй как результат отчаяния, полного разочарования в возможности «устроиться» в мире, привести мир хоть в относительную гармонию со своими представлениями и ожиданиями. Человек приходит к своей вере один, самостоятельно, независимо от чужих советов и указаний, после мучительных попыток как-то восстановить разбившееся у него на глазах единство мира, связать распавшуюся связь времен. И эта вера — плод его индивидуального творчества, его личная вера, которую нельзя сделать не только общеобязательной, но даже и общепонятной, о которой невозможно «нормально» говорить при помощи слов.
Подчас в своих произведениях Шестов единоборствует с культурой как с помехой на пути к истинным проявлениям человеческого духа. В лице Ницше Шестов приветствовал, прежде всего, бунтовщика культуры, возжелавшего вырваться из-под власти «вечных истин» и прорицателя, открывшего миру, что умозрительность этики была придумана взамен умершего Бога: «Ницше был только первым вестником наступающих событий. Все вероятия за то, что царству Сократа приходит конец, что человечество откажется от эллинского мира истины и добра и снова вернется к забытому им Богу».20
Истинное человеческое существование, согласно Шестову необходимо насыщать творчеством. Творчество – ядро культуры, он уподобляет божественному акту с его безосновностью, но и одновременно с высочайшей требовательностью к человеку. Только на этом пути, считает мыслитель на смену душевному покою гносеологического субъекта приходит «живой человек». «Живой» человек, для него, - Орфей, спускающийся в Аид, и Иов, и Толстой, созидающий новые миры. Именно им доверена борьба за благое и радикальное преобразование мира и человека в направлении первозданной чистоты, свободы, мудрости и добра. В глубине души этих людей «трепет, ожидание, тоска, страх, надежда и постоянное предчувствие великой неожиданности».
21
Любой деятель культуры, будь то художник, писатель, философ, это прежде всего искатель истины. Он, по Шестову, есть искатель приключений уже по тому, что он не детерминирован общими ценностями. Его движущая сила не центростремительна, но центробежна, она заставляет его осваивать неосвоенные, не обустроенные пространства, где "нет электрического и газового освещения, даже керосиновых фонарей, нет мостовых путнику приходится идти наугад и в тесноте ощупывать дорогу. Если хочешь огня, нужно ждать молнии, либо самому добыть искру тем первобытным способам, какой существовал у наших отдаленных предков: выбить её из камня"22. Это те люди, "которых любознательность осудила странствовать по окраинам жизни. И как можно их дело приравнивать к делу обитателей центров?" 23 Таким людям невыносимо душно в "закупоренном", "рафинированном" мире, где взгляд, отрываясь от земных будней и земных приключений, упирается в "закрытые горизонты". Его эксцентричность, желание идти вперед, нигде не останавливаясь, поход в другие необжитые области континента, есть лишь "разминка", "репетиция", перед тем, чтобы "прорваться" к принципиально иному, - поиск "щелей бытия". Они ищут выход в собственном безумии ("как принцип" уважение к порядку извне и полнейший внутренний хаос"); он не интерпретирует мир, но настраивается на некую волну абсурда, которая выносит его из мира в без-мирие, из прозы в поэзию существования (из области, где Шекспиру не дают слова в область, где только к Шекспиру и стоит прислушаться). Даже "пограничные ситуации" в интерпретации Шестова приобретают совершенно другой оттенок, - оттенок радостного прыжка за пределы наличной действительности: "Безнадежность торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело с людьми и человеческими законами теперь с вечностью и отсутствием всяких законов".24
Апофеозом трагического начала, а жизни человека, для Шестова является творчество Шекспира, герои которого живут и действуют в ситуации распавшейся связи времен, превратившей все нравственные ценности в свои противоположности. Критикуя «вечные» начала этики, мыслитель полагает, что идеи и идеалы, превращенные в принципы. Вначале устанавливают диктат человеческой субъективности, а затем, порабощая человека, требуют от него все новых и новых жертв. В результате рожденный для уникальной судьбы, человек попадает под власть «всемства», т.е. общепринятых нормативов, истин, уродующих самобытное, неповторимое сознание. «Нужно, чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей жизни»
25, чтобы человек научился самостоятельно воспринимать окружающий мир, не перекладывая ни на кого ответственность за полноту и ясность своего существования. Вера, трагедия и творчество непосредственно связаны друг с другом — первая рождается из второй как результат отчаяния, полного разочарования в возможности устроиться» в мире, привести мир хоть в относительную гармонию со своими представлениями и ожиданиями. Человек приходит к своей вере один, самостоятельно, независимо от чужих советов и указаний, после мучительных попыток как-то восстановить разбившееся у него на глазах единство мира, связать распавшуюся связь времен. И эта вера — плод его индивидуального творчества, его личная вера, которую нельзя сделать не только общеобязательной, но даже и общепонятной, о которой невозможно «нормально» говорить при помощи слов. Жизнь, считает философ не схема, не план, где все отмерено и сведено к готовому и понятному, а мистерия, полная непредсказуемого творчества и чудес. Чтобы подлинно жить, говорит Шестов, человеку, необходимо либо окунуться в атмосферу мифа, сверхъестественного, либо в состоянии одинокого протеста против абсурда очевидностей мира испытать ощущение собственной «выброшенности» на его окраины.
Защита «суверенных» прав человека, его души, его «своеволия», бунта, дерзновения, приводит Шестова к противоречиям не только в онтологии – оценке и понимании Библии, Бога, мира (приоритет чудесного, иррационального, загадочного), но и в гносеологии – в «разумном измерении мышления» видится (за исключением его некоторой ценности для обычной жизни) много отрицательного: принуждение к разумным истинам, усреднение и обобщение неповторимых живых явлений, бездуховность и бесчеловечность, интегрирование человека в мир Ничто. Утверждая, безмерную тайну человека, философ делает вывод, что за какой-то чертой человеческой души и мышления открываются особые, незащищенные и недоказуемые истины, которые и являются для человека самыми важными.
В «Апофеозе беспочвенности» можно найти тему, которая не только практически отсутствует в первых работах Шестова, но и вообще не часто встречается в его произведениях, — тему своеобразия культурно-исторического развитияРоссии. По мнению Шестова, основа этого своеобразия коренится в относительной малокультурности русского народа: «мы в короткое время огромными дозами проглотили то, что европейцы принимали в течение столетий»26. Вследствие этого русский человек воспринимал все достижения западной цивилизации как чудеса, не видя за внешними успехами тяжелейшего труда многих поколений и ожидая, что за этими чудесами вот-вот последуют еще большие — в виде идеального общественного устройства. Русского человека не устраивают полумеры, частичные решения, компромиссы — мы стремимся радикально преобразовать мир. «Мы осматриваемся, потягиваемся, протираем глаза, мы хотим прежде решить, что делать и как делать, и только потом начать жить. И решить не как-нибудь, не на основании отрывочных, неполных, взятых у других сведений, а собственным опытом, собственным умом. Традиций мы не признаем: ни в одной литературе не было столь вызывающей борьбы с традициями, как у нас. Мы всё хотели пересмотреть, всё перерешить»
27. Шестов не менее решительно осаждает законы европейской культуры, видя ее сущность в стремлении к «законченности», к «синтезу», к «пределу», позволяющим европейцу устроиться в жизни с известным комфортом, но не имеющим никакого отношения к истине. «Лжи» старой, культурной Европы Шестов противопоставляет правдивость России и вытекающее из отсутствия проторенной культурной колеи «бесстрашие» ее литературы. «Мы хотим щедрой рукой зачерпнуть из бездонной вечности,— характеризует Шестов русское искусство,— все же ограниченное — удел европейского мещанства. Русские писатели, за немногими исключениями, совершенно искренне презирают мелочность Запада. И даже те, которые преклонялись перед Западом, никогда настоящим образом не понимали, не хотели понимать его. Оттого западноевропейские идеи принимали у нас всегда такой фантастический характер. Даже эпоха 60-х годов, с ее «трезвостью», была, в сущности, самой пьяной эпохой. У нас читали Дарвина и лягушек резали те люди, которые ждали Мессии, второго пришествия... Мы разрешаем себе величайшую роскошь, о которой только может мечтать человек,— искренность, правдивость, точно и в самом деле мы были духовными грезами, у которых тьма всякого рода богатств...»28.
Так, анализируя ситуацию в России в 1915—1916 гг., философ отмечает парадоксальное явление: несмотря на все громкие и возвышенные разговоры о необходимости сохранять самобытность, освободиться от иноземного духовного гнета, столь распространенные во время первой мировой войны, на самом деле русское общество в это время стремительно усваивает чисто западные ценности — и притом ценности явно второсортные. Уходят в прошлое великодушие и альтруизм дворянской интеллигенции (как и сам знаменитый образ «кающегося дворянина»), распространяются расчетливость, циничный прагматизм, ориентация на выгоду и успех любой ценой.
Культурно-историческая самобытность, по мнению философа, определяется не наличием или отсутствием ориентации на чужие модели, не уровнем распространенности иностранных понятий, идей и теорий — и уж тем более не степенью открытости внешним влияниям, а нравственным здоровьем самого общества (и, прежде всего его образованной части), его творческим потенциалом и активностью, способностью и готовностью изменяться, усваивать и создавать новые культурные ценности. Источник национального кризиса кроется не вне, а внутри самой нации, — вот основная мысль Льва Шестова, как никогда актуальная в наше непростое время.
