ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 27.03.2024
Просмотров: 242
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Глава XXII. Ссора
Они танцуют третью кадриль. Их визави Жданов с прехо- рошенькой воспитанницей. Эта маленькая девушка, по ви- ду почти девочка, кажется Александрову похожей на ожив- шую новую фарфоровую куклу. У нее пушистые волосы цве- та кокосовых волокон, голубые глаза, блестящие, как эмаль;
круглые румянцы на щеках, точно искусственно наведенные,
и крошечный алый ротик-вишенка. Обо всех ее прелестях нельзя иначе говорить и думать, как в уменьшительном ви- де. Она постоянно улыбается, сверкая беленькими острень- кими зубками. Она веселится от всей души: вертится, огля- дывается, трясет головою и светлыми кудряшками, ее ручки и ножки в беспрестанном нетерпеливом движении.
– Не правда ли, как мила? – вполголоса спрашивает Зи- ночка.
Александров наклоняется к ней.
– Просто прелесть, – говорит он. – Она, наверно, получила бы первый приз на выставке.
Зиночка смотрит на него с легким недоверием.
– На какой выставке? Я вас не поняла.
– На кукольном базаре. Знаете, это меня всегда удивляло:
как только люди хотят сказать высшую похвалу красивой ба- рышне, они непременно скажут: ну, точь-в-точь куколка. Я
не поклонник такой красоты.
Зиночка сердится, и как будто непритворно:
– Я не предполагала, что вы такой злой. Нина Забелло –
это моя лучшая подруга, и у нас все ее любят. Она самая умная, самая добрая, самая веселая. А вы – Зоил.
«Зоил… вот так название. Кажется, откуда-то из хресто- матии? – Александрову давно знакомо это слово, но точный смысл его пропал. – Зола и ил… Что-то не особенно лестное.
Не философ ли какой-нибудь греческий, со скверною репу- тацией женоненавистника?» Юнкер чувствует себя неловко.
– Тогда прошу простить, – смиренно говорит он. – Как приятно иметь такого верного друга, как вы. Я пошутил и,
признаюсь, неловко. Теперь я вижу, что мадемуазель Забел- ло очаровательна.
Зиночка опускает длинные темные ресницы, прикрывая чуть заметную лукавую улыбку глаз.
– Вы правы, – говорит она с кротким вздохом. – Я бы очень хотела быть такой, как она.
Юнкер чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся. Сказать бы: «О
нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско.
«Ваша красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо,
похоже на математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это,
конечно, будет правда, но как-то пахнет штабным писарем.
Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и не вернется. Ах, как досадно. Какой я тюлень!
Но оркестр играет вторую ритурнель. Мотив ее давно зна-
Александров все время ловил поневоле случайные отрывки из той чепухи, которую уверенной, громкой скороговоркой нес Жданов: о фатализме, о звездах, духах и духах, о Царь- пушке, о цыганке-гадалке, о липком пластыре, о канарейках,
об антоновских яблоках, о лунатиках, о Наполеоне, о зна- чении цветов и красок, о пострижении в монахи, об ангор- ских кошках, о переселении душ и так далее без начала, без конца и без всякой связи. Его дама, маленькая Ниночка За- белло, радостно хохотала, закидывая назад свою светло-се- ребристую кукольную головку и жмуря глаза. Александров окончательно падает духом. Ни одно легкое слово не идет на язык. Оркестр, как нарочно, поддразнивает его в пятой фи- гуре:
Нет, нет, нет,
Она меня не любит… –
и бедный юнкер с каждой минутой чувствует себя все бо- лее тяжелым, неуклюжим, некрасивым и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых пуговиц на груди и с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит на него издали тупым, ненавидящим взором мутных глаз. «Вот тоже: приехал на бал, а не умеет ни танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища. Постыдились бы, молодой человек!»
Ужасно много времени длится эта злополучная кадриль.
Наконец она кончена.
– Гран-рон!
6
– кричит адъютант, весело раскатываясь на рр…
Зиночка Белышева от гран-рон отказывается.
– Я не люблю этой тесноты и толкотни, – говорит она.
Но Александрову и без лишних слов совершенно ясно,
что вовсе не этот путаный, затейливый танец, а именно его,
юнкера Александрова, не любит Зиночка.
Зиночка садится на стуле в галерее, за колоннами. Юнкер только что собирается со страхом и надеждой в душе при- сесть возле нее, как она тотчас же подымается.
– Простите. Меня зовет подруга.
И, быстро мелькая черными туфельками и белыми чулоч- ками, свободно и грациозно лавируя между танцующими,
она торопливо перебегает на другую сторону зала.
«Все кончено», – говорит густым трагическим басом кто- то внутри Александрова.
Однако Зиночка побежала совсем не к подруге. Алексан- дров следил за нею. Она остановилась перед синей дамой с рыбьим лицом, выслушала, наклонив прелестную каштано- вую головку, несколько сказанных дамою слов и чинно села рядом с нею. «При чем же здесь подруга? – подумал огор- ченный юнкер. – Просто ей хочется отделаться от меня…»
Но нет. Вот она бросила на юнкера через всю залу быст- рый, вовсе, казалось, не враждебный взгляд и тотчас же, точ-
6
Большой круг (от фр. grand rond).
И должно быть, огорчение Александрова было не из тех, от которых люди запивают, сходят с ума или стреляются. Об этом минутном горе Александров вспомнит когда-нибудь с нежной признательностью, обвеянной поэзией. До зловещих часов настоящего, лютого, проклятого отчаяния лежат впе- реди еще многие добрые годы.
Проходя верхним рекреационным коридором, Алексан- дров замечает, что одна из дверей, с матовым стеклом и но- мером класса, полуоткрыта и за нею слышится какая-то ве- селая возня, шепот, легкие, звонкие восклицания, востор- женный писк, радостный смех. Оркестр в большом зале иг- рает в это время польку. Внимательное, розовое, плутовское,
детское личико выглядывает зорко из двери в коридор.
– Вам можно, – говорит девочка лет двенадцати-трина- дцати в зеленом платьице. – Только, чур, никому не говори- те.
Александров открывает дверь.
Здесь в небольшом пространстве классной комнаты, из которой вынесены парты, усердно танцуют дружка с друж- кой под звуки «взрослой» музыки десятка два самых млад- ших воспитанниц, в зеленых юбочках, совсем еще детей,
«малявок», как их свысока называют старшие. Но у них на- стоящее буйное, легкокрылое веселье, которого, пожалуй,
нет и в чинном двухсветном зале. И так милы все они, полу- детски наивно длинноруки, длинноноги и трогательно неук- люжи!.. Александров с улыбкой вспоминает словцо своего
Они танцуют третью кадриль. Их визави Жданов с прехо- рошенькой воспитанницей. Эта маленькая девушка, по ви- ду почти девочка, кажется Александрову похожей на ожив- шую новую фарфоровую куклу. У нее пушистые волосы цве- та кокосовых волокон, голубые глаза, блестящие, как эмаль;
круглые румянцы на щеках, точно искусственно наведенные,
и крошечный алый ротик-вишенка. Обо всех ее прелестях нельзя иначе говорить и думать, как в уменьшительном ви- де. Она постоянно улыбается, сверкая беленькими острень- кими зубками. Она веселится от всей души: вертится, огля- дывается, трясет головою и светлыми кудряшками, ее ручки и ножки в беспрестанном нетерпеливом движении.
– Не правда ли, как мила? – вполголоса спрашивает Зи- ночка.
Александров наклоняется к ней.
– Просто прелесть, – говорит он. – Она, наверно, получила бы первый приз на выставке.
Зиночка смотрит на него с легким недоверием.
– На какой выставке? Я вас не поняла.
– На кукольном базаре. Знаете, это меня всегда удивляло:
как только люди хотят сказать высшую похвалу красивой ба- рышне, они непременно скажут: ну, точь-в-точь куколка. Я
не поклонник такой красоты.
Зиночка сердится, и как будто непритворно:
– Я не предполагала, что вы такой злой. Нина Забелло –
это моя лучшая подруга, и у нас все ее любят. Она самая умная, самая добрая, самая веселая. А вы – Зоил.
«Зоил… вот так название. Кажется, откуда-то из хресто- матии? – Александрову давно знакомо это слово, но точный смысл его пропал. – Зола и ил… Что-то не особенно лестное.
Не философ ли какой-нибудь греческий, со скверною репу- тацией женоненавистника?» Юнкер чувствует себя неловко.
– Тогда прошу простить, – смиренно говорит он. – Как приятно иметь такого верного друга, как вы. Я пошутил и,
признаюсь, неловко. Теперь я вижу, что мадемуазель Забел- ло очаровательна.
Зиночка опускает длинные темные ресницы, прикрывая чуть заметную лукавую улыбку глаз.
– Вы правы, – говорит она с кротким вздохом. – Я бы очень хотела быть такой, как она.
Юнкер чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся. Сказать бы: «О
нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско.
«Ваша красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо,
похоже на математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это,
конечно, будет правда, но как-то пахнет штабным писарем.
Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и не вернется. Ах, как досадно. Какой я тюлень!
Но оркестр играет вторую ритурнель. Мотив ее давно зна-
ком юнкеру. Это кадриль – попурри из русских песен. Он знает наивные и смешные слова:
Нет, нет, нет,
Она меня не любит.
Нет, нет, нет,
Она меня погубит.
Замешательство Александрова все растет. С незапамят- ных лет установилось неизбежное правило: во время кадри- ли и особенно в промежутках между фигурами кавалеру по- лагается во что бы то ни стало занимать свою даму быст- рой, непрерывной, неиссякающей болтовней на всевозмож- ные темы. Но Александров с удивлением и с тоскою замеча- ет, что все его кадрильные слова приклеились у него где-то в глубине гортани и никак не отклеиваются. Он уже во вто- рой раз спросил Зиночку: «Нравится ли вам сегодняшний бал?» – и, спросив, покраснел от стыда, поперхнулся и со- всем некстати перескочил на другой вопрос: «Любите ли вы кататься на коньках?» Зиночка вовсе не помогала ему, отве- чая (нарочно сухо, как показалось юнкеру): да и нет.
Ах, как мучительно завидовал он в эти тяжелые минуты беззаботному и неутомимому, точно заводному, Жданову.
Разговор у него бежал, как водопад, сверкал, как фейерверк,
не останавливаясь ни на миг. Пошлет же судьба человеку такой замечательный талант! Проделывая без увлечения, по давнишней привычке, разные шассе, круазе, шен и балянсе,
Нет, нет, нет,
Она меня не любит.
Нет, нет, нет,
Она меня погубит.
Замешательство Александрова все растет. С незапамят- ных лет установилось неизбежное правило: во время кадри- ли и особенно в промежутках между фигурами кавалеру по- лагается во что бы то ни стало занимать свою даму быст- рой, непрерывной, неиссякающей болтовней на всевозмож- ные темы. Но Александров с удивлением и с тоскою замеча- ет, что все его кадрильные слова приклеились у него где-то в глубине гортани и никак не отклеиваются. Он уже во вто- рой раз спросил Зиночку: «Нравится ли вам сегодняшний бал?» – и, спросив, покраснел от стыда, поперхнулся и со- всем некстати перескочил на другой вопрос: «Любите ли вы кататься на коньках?» Зиночка вовсе не помогала ему, отве- чая (нарочно сухо, как показалось юнкеру): да и нет.
Ах, как мучительно завидовал он в эти тяжелые минуты беззаботному и неутомимому, точно заводному, Жданову.
Разговор у него бежал, как водопад, сверкал, как фейерверк,
не останавливаясь ни на миг. Пошлет же судьба человеку такой замечательный талант! Проделывая без увлечения, по давнишней привычке, разные шассе, круазе, шен и балянсе,
Александров все время ловил поневоле случайные отрывки из той чепухи, которую уверенной, громкой скороговоркой нес Жданов: о фатализме, о звездах, духах и духах, о Царь- пушке, о цыганке-гадалке, о липком пластыре, о канарейках,
об антоновских яблоках, о лунатиках, о Наполеоне, о зна- чении цветов и красок, о пострижении в монахи, об ангор- ских кошках, о переселении душ и так далее без начала, без конца и без всякой связи. Его дама, маленькая Ниночка За- белло, радостно хохотала, закидывая назад свою светло-се- ребристую кукольную головку и жмуря глаза. Александров окончательно падает духом. Ни одно легкое слово не идет на язык. Оркестр, как нарочно, поддразнивает его в пятой фи- гуре:
Нет, нет, нет,
Она меня не любит… –
и бедный юнкер с каждой минутой чувствует себя все бо- лее тяжелым, неуклюжим, некрасивым и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых пуговиц на груди и с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит на него издали тупым, ненавидящим взором мутных глаз. «Вот тоже: приехал на бал, а не умеет ни танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища. Постыдились бы, молодой человек!»
Ужасно много времени длится эта злополучная кадриль.
Наконец она кончена.
– Гран-рон!
6
– кричит адъютант, весело раскатываясь на рр…
Зиночка Белышева от гран-рон отказывается.
– Я не люблю этой тесноты и толкотни, – говорит она.
Но Александрову и без лишних слов совершенно ясно,
что вовсе не этот путаный, затейливый танец, а именно его,
юнкера Александрова, не любит Зиночка.
Зиночка садится на стуле в галерее, за колоннами. Юнкер только что собирается со страхом и надеждой в душе при- сесть возле нее, как она тотчас же подымается.
– Простите. Меня зовет подруга.
И, быстро мелькая черными туфельками и белыми чулоч- ками, свободно и грациозно лавируя между танцующими,
она торопливо перебегает на другую сторону зала.
«Все кончено», – говорит густым трагическим басом кто- то внутри Александрова.
Однако Зиночка побежала совсем не к подруге. Алексан- дров следил за нею. Она остановилась перед синей дамой с рыбьим лицом, выслушала, наклонив прелестную каштано- вую головку, несколько сказанных дамою слов и чинно села рядом с нею. «При чем же здесь подруга? – подумал огор- ченный юнкер. – Просто ей хочется отделаться от меня…»
Но нет. Вот она бросила на юнкера через всю залу быст- рый, вовсе, казалось, не враждебный взгляд и тотчас же, точ-
6
Большой круг (от фр. grand rond).
но испугавшись, отвела его и еще строже выпрямилась на стуле, чуть-чуть осторожно косясь на синюю классную даму.
«Неужели это все – только коварная игра!»
Мрачный, ероша свою прическу бобриком, нервно пощи- пывая чуть пробивающийся пушок на верхней губе, дожида- ется Александров конца затянувшегося гран-рон и наконец дождался. Распорядитель объявляет польку-мазурку. «Еще попытка! Самая последняя, а там будь что будет. Ах, жаль,
что нельзя, бросив бал, уехать прямо домой, на Пресню.
Необходимо явиться в училище и там ночевать. А все этот упрямый Дрозд».
Под резвые, скачущие, лихие звуки польки-мазурки
Александров поспешно пробирается к тому месту, где сидит
Зиночка. Он уже близко от нее. Всего десять, пятнадцать ша- гов. Но откуда ни возьмись появляется перед нею, спиной к
Александрову, усталый, пресыщенный паж. С какой небреж- ностью он поклонился, как снисходительно, нехотя, обнял ее грациозную тонкую талию. И он совсем нарочно не хочет де- лать па танца. Он лишь равнодушно и даже отчасти брезгли- во шагает в такт. «Ого! Осмелился ли бы он так, спустя ру- кава, танцевать во дворце или в знатном петербургском до- ме? Для него здесь только Москва, жалкая провинция, а он,
блестящий паж ее величества или высочества, будет потом с презрительной улыбкой говорить о московских смешных кузинах. Да. Охотно повстречался бы я с этим белобрысым,
прилизанным фазаном где-нибудь с глазу на глаз, без посто-
«Неужели это все – только коварная игра!»
Мрачный, ероша свою прическу бобриком, нервно пощи- пывая чуть пробивающийся пушок на верхней губе, дожида- ется Александров конца затянувшегося гран-рон и наконец дождался. Распорядитель объявляет польку-мазурку. «Еще попытка! Самая последняя, а там будь что будет. Ах, жаль,
что нельзя, бросив бал, уехать прямо домой, на Пресню.
Необходимо явиться в училище и там ночевать. А все этот упрямый Дрозд».
Под резвые, скачущие, лихие звуки польки-мазурки
Александров поспешно пробирается к тому месту, где сидит
Зиночка. Он уже близко от нее. Всего десять, пятнадцать ша- гов. Но откуда ни возьмись появляется перед нею, спиной к
Александрову, усталый, пресыщенный паж. С какой небреж- ностью он поклонился, как снисходительно, нехотя, обнял ее грациозную тонкую талию. И он совсем нарочно не хочет де- лать па танца. Он лишь равнодушно и даже отчасти брезгли- во шагает в такт. «Ого! Осмелился ли бы он так, спустя ру- кава, танцевать во дворце или в знатном петербургском до- ме? Для него здесь только Москва, жалкая провинция, а он,
блестящий паж ее величества или высочества, будет потом с презрительной улыбкой говорить о московских смешных кузинах. Да. Охотно повстречался бы я с этим белобрысым,
прилизанным фазаном где-нибудь с глазу на глаз, без посто-
ронних свидетелей!» – думает Александров, изо всей силы напрягая мускулы крепкого тела.
Паж сделал круг и посадил Зиночку на ее место, чуть-чуть мотнув головой. Александров торопливо подбежал и стара- тельно поклонился:
– Можно просить вас?
– Ах! Только не теперь… Я ужасно устала.
Александров медленно отступает к галерее. Там темнее и пусто. Оборачивается, и что же он видит? Тот самый катков- ский лицеист, который танцевал вальс, высунув вперед ру- ку, подобно дышлу, стоит, согнувшись в полупоклоне, перед
Зиночкой, а та встает и кладет ему на плечо свою руку, мед- ленно склоняя в то же время прекрасную головку на строй- ной гибкой шее.
Больше Александров не хочет и не может смотреть. Те- перь он уверенно знает, что им совершена какая-то грубая,
непростимая ошибка, какая-то нелепая и смешная нелов- кость, которую загладить уже нет ни времени, ни возможно- сти… Пойти объясниться? Просить прощения? Нет, это зна- чило бы громоздить глупость на глупость… Ни раздраже- ния, ни упрека нет у него в душе против Зиночки. Распуска- лось, расцветало какое-то легкое, чудесное, сверкающее сча- стье и вдруг померкло, исчезло. Весь мир теперь для юнкера вдруг окрасился желтым тоном, тусклым и скучным, точно он надел желтые очки.
Звуки резвой музыки кажутся унылыми. Печально колеб-
Паж сделал круг и посадил Зиночку на ее место, чуть-чуть мотнув головой. Александров торопливо подбежал и стара- тельно поклонился:
– Можно просить вас?
– Ах! Только не теперь… Я ужасно устала.
Александров медленно отступает к галерее. Там темнее и пусто. Оборачивается, и что же он видит? Тот самый катков- ский лицеист, который танцевал вальс, высунув вперед ру- ку, подобно дышлу, стоит, согнувшись в полупоклоне, перед
Зиночкой, а та встает и кладет ему на плечо свою руку, мед- ленно склоняя в то же время прекрасную головку на строй- ной гибкой шее.
Больше Александров не хочет и не может смотреть. Те- перь он уверенно знает, что им совершена какая-то грубая,
непростимая ошибка, какая-то нелепая и смешная нелов- кость, которую загладить уже нет ни времени, ни возможно- сти… Пойти объясниться? Просить прощения? Нет, это зна- чило бы громоздить глупость на глупость… Ни раздраже- ния, ни упрека нет у него в душе против Зиночки. Распуска- лось, расцветало какое-то легкое, чудесное, сверкающее сча- стье и вдруг померкло, исчезло. Весь мир теперь для юнкера вдруг окрасился желтым тоном, тусклым и скучным, точно он надел желтые очки.
Звуки резвой музыки кажутся унылыми. Печально колеб-
лются огни оплывших огарков в люстрах и шандалах, лица,
которые он видит, – все стали некрасивы, несимметричны и бледны.
Тоска!
Он вышел из зала и спустился по лестнице в швейцар- скую. Великолепный пурпурно-золотой Порфирий принял его как радушный хозяин.
– Во вторую дверцу-с и направо, – показал он рукой. – Не нужно? Тогда не угодно ли будет вам, господин юнкер, осве- житься холодной водицей? Одеколон есть, брокаровский.
Ах, вам покурить, господин юнкер? Замаялись, танцевавши?
– Нет… так как-то…
Хотелось было юнкеру сказать: «Мне бы стакан водки!»
Читал он много русских романов, и в них очень часто отверг- нутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания.
Но большое усатое лицо швейцара было так просто, так ве- село и добродушно, что он почувствовал стыд за свою слу- чайную дурацкую мысль.
Но Порфирий, точно каким-то волшебным чутьем угадав и эту мысль, и настроение юнкера, вдруг сказал:
– А что я позволю себе предложить вам, господин юнкер?
Я от роду человек не питущий, и вся наша фамилия люди трезвые. Но есть у меня вишневая наливочка, знатная. Спир- ту в ней нет ни капельки, сахар да сок вишневый, да я бы вам и не осмелился… а только очень уже сладко и от нервов может помогать. Жена моя всегда ее употребляет рюмочку,
которые он видит, – все стали некрасивы, несимметричны и бледны.
Тоска!
Он вышел из зала и спустился по лестнице в швейцар- скую. Великолепный пурпурно-золотой Порфирий принял его как радушный хозяин.
– Во вторую дверцу-с и направо, – показал он рукой. – Не нужно? Тогда не угодно ли будет вам, господин юнкер, осве- житься холодной водицей? Одеколон есть, брокаровский.
Ах, вам покурить, господин юнкер? Замаялись, танцевавши?
– Нет… так как-то…
Хотелось было юнкеру сказать: «Мне бы стакан водки!»
Читал он много русских романов, и в них очень часто отверг- нутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания.
Но большое усатое лицо швейцара было так просто, так ве- село и добродушно, что он почувствовал стыд за свою слу- чайную дурацкую мысль.
Но Порфирий, точно каким-то волшебным чутьем угадав и эту мысль, и настроение юнкера, вдруг сказал:
– А что я позволю себе предложить вам, господин юнкер?
Я от роду человек не питущий, и вся наша фамилия люди трезвые. Но есть у меня вишневая наливочка, знатная. Спир- ту в ней нет ни капельки, сахар да сок вишневый, да я бы вам и не осмелился… а только очень уже сладко и от нервов может помогать. Жена моя всегда ее употребляет рюмочку,
если в расстройстве. Я сейчас, мигом.
– Да не надо, Порфирий. Спасибо тебе. Не стоит.
– Я сейчас…
Он скрылся в своей швейцарской норке, позвонил слег- ка посудой и вышел с рюмкой на подносе. Это была старин- ная граненая рюмка красного богемского, или, как говорят в
Москве, «бемского», хрусталя, с гравированными гранями.
Густая темная жидкость колыхалась в ней, отсвечивая зеле- ным блеском.
– Кушайте на доброе здоровье, батюшка, – ласково про- молвил Порфирий. – Так-то вот оно и хорошо будет. Не по- вторите ли?
– Нет, что ты, Порфирий. Превосходная наливка, – гово- рил юнкер, вытирая губы платком. – Очень тебе благодарен.
– Э, нет, нет, этого уж, пожалуйста, не надо, – заторопился
Порфирий, заметив, что юнкер опускает руку в карман за деньгами. – Это я за честь считаю угостить александровского юнкера, а не так, чтобы с корыстью.
Наливка – и правда – была совсем не приправлена спир- том, но от сахара и ягод в ней, должно быть, произошло свое винное брожение. У юнкера слегка, но приятно захватило дыхание и защипало гланды.
И не так наливка, как милое, сердечное, совсем москов- ское обращение Порфирия и его славное, доброе лицо сде- лало то, что желтый скучный газ, только что облекавший все мироздание, начал понемногу свертываться, таять, исчезать.
– Да не надо, Порфирий. Спасибо тебе. Не стоит.
– Я сейчас…
Он скрылся в своей швейцарской норке, позвонил слег- ка посудой и вышел с рюмкой на подносе. Это была старин- ная граненая рюмка красного богемского, или, как говорят в
Москве, «бемского», хрусталя, с гравированными гранями.
Густая темная жидкость колыхалась в ней, отсвечивая зеле- ным блеском.
– Кушайте на доброе здоровье, батюшка, – ласково про- молвил Порфирий. – Так-то вот оно и хорошо будет. Не по- вторите ли?
– Нет, что ты, Порфирий. Превосходная наливка, – гово- рил юнкер, вытирая губы платком. – Очень тебе благодарен.
– Э, нет, нет, этого уж, пожалуйста, не надо, – заторопился
Порфирий, заметив, что юнкер опускает руку в карман за деньгами. – Это я за честь считаю угостить александровского юнкера, а не так, чтобы с корыстью.
Наливка – и правда – была совсем не приправлена спир- том, но от сахара и ягод в ней, должно быть, произошло свое винное брожение. У юнкера слегка, но приятно захватило дыхание и защипало гланды.
И не так наливка, как милое, сердечное, совсем москов- ское обращение Порфирия и его славное, доброе лицо сде- лало то, что желтый скучный газ, только что облекавший все мироздание, начал понемногу свертываться, таять, исчезать.
И должно быть, огорчение Александрова было не из тех, от которых люди запивают, сходят с ума или стреляются. Об этом минутном горе Александров вспомнит когда-нибудь с нежной признательностью, обвеянной поэзией. До зловещих часов настоящего, лютого, проклятого отчаяния лежат впе- реди еще многие добрые годы.
Проходя верхним рекреационным коридором, Алексан- дров замечает, что одна из дверей, с матовым стеклом и но- мером класса, полуоткрыта и за нею слышится какая-то ве- селая возня, шепот, легкие, звонкие восклицания, востор- женный писк, радостный смех. Оркестр в большом зале иг- рает в это время польку. Внимательное, розовое, плутовское,
детское личико выглядывает зорко из двери в коридор.
– Вам можно, – говорит девочка лет двенадцати-трина- дцати в зеленом платьице. – Только, чур, никому не говори- те.
Александров открывает дверь.
Здесь в небольшом пространстве классной комнаты, из которой вынесены парты, усердно танцуют дружка с друж- кой под звуки «взрослой» музыки десятка два самых млад- ших воспитанниц, в зеленых юбочках, совсем еще детей,
«малявок», как их свысока называют старшие. Но у них на- стоящее буйное, легкокрылое веселье, которого, пожалуй,
нет и в чинном двухсветном зале. И так милы все они, полу- детски наивно длинноруки, длинноноги и трогательно неук- люжи!.. Александров с улыбкой вспоминает словцо своего
