ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 11.04.2024
Просмотров: 172
Скачиваний: 0
на то, чтобы красоваться на алтарях, нашли клириков, описавших их подвиги. Знатный барон X I в. анжуйский граф Фульк ле Решен пошел дальше: он написал сам (или же приказал написать) собственную исто рию и историю своего рода: такую важность придавали памяти о себе великие мира сего! Некоторые местности, впрочем, в этом смысле обез долены. Причина в том, что там вообще мало писали. Аквитания и Прованс, которые гораздо бедней хрониками и анналами, чем края между Сеной и Рейном, создали также куда меньше богословских трудов. Среди вопросов, волновавших феодальное общество, история занимала достаточно важное место, чтобы по степени ее успехов можно было, как по баромет ру, судить об уровне культуры в целом.
Однако не будем обольщаться: этот период, столь склонный зани маться прошлым, имел о нем сведения скорее обильные, чем достовер ные. Трудность получения информации, даже о самых недавних событиях, как и неточность мышления вообще, обрекали большинство исторических трудов на засоренность странным шлаком. Целая итальянская повество вательная традиция, начинающаяся с середины I X в., забыв отметить коронование 800 г., представляла Людовика Благочестивого первым ка ролингским императором. Критика свидетельства, почти неразлучная с& всяким размышлением, не была, конечно, совершенно неизвестна; дока зательство тому — любопытный трактат Гиберта Ножанского о релик виях 2 . Но никому не приходило на ум систематически применять критику к старинным документам, по крайней мере до Абеляра 3 , да и этот великий человек применял ее в довольно ограниченной сфере. Над писателями тяготело сковывающее наследие классической историографии, ораторские и героические условности. Если некоторые монастырские хроники напичка ны архивными документами, то лишь потому, что они скромно ставили почти единственной своей целью оправдать права братии на ее владе ния. Напротив, если ікакой-нибудь Жиль д'Орваль в сочинении более возвышенного характера намерен воспроизвести деяния льежских еписко пов, он, наткнувшись на своем пути на одну из первых хартий город ских вольностей, дарованную городу Юи, отказывается от ее анализа из боязни «наскучить» читателю. Одним из достоинств исландской школы 4 , в понимании истории намного превосходившей хроники латинского мира,, было то, что она не знала этих претензий.
С другой стороны, понимание реальностей затемнялось символическим толкованием, исходившим от другого духовного течения. Священные кни
ги — исторические ли |
они? Несомненно. Но по крайней мере |
в одной |
части этой истории, |
в Ветхом завете, экзегетика предписывала |
видеть |
не столько картицу событий, самодовлеющих по своему значению, сколько предвосхищение грядущего, «тень будущего», по выражению святого А в густина 5 . Наконец, и это главное, картина мира страдала от слабого вос приятия различий между последовательными планами перспективы.
Дело тут не в том, что, как утверждал Гастон Парис, люди, мол, упорно верили в «неизменность» вещей. Подобное убеждение было бы несовместимо с идеей, что человечество быстрыми шагами движется к
предназначенной цели. « О переменчивости времен» — так, в согласии с об щим настроением, озаглавил свою хронику Оттон Фрейзингенский6 . Однако никого не шокировало, что поэмы на народных языках одинаково изоб ражали каролингских паладинов, гуннов Аттилы и античных героев ры царями X I или X I I в. Люди практически были абсолютно неспособны охватить во всей широте постоянные изменения, которые отнюдь не от рицались. Разумеется, по невежеству. Но главным образом потому, что общность между прошлым и настоящим скрывала контрасты и даже из бавляла от необходимости их замечать. Как можно было устоять перед искушением воображать императоров древнего Рима абсолютно схожими с современными государями, если считалось, что Римская империя про должает существовать и что саксонские или салические короли — прямые наследники Цезаря и Августа? Всякое религиозное движение рассмат ривало себя как реформу в собственном смысле слова, т. е. как возвра щение к первоначальной чистоте. Таков традиционалистский дух, который непрестанно тянет настоящее к прошлому и, таким образом, естественно приводит к смешению красок того и другого. Не является ли он анти подом исторического понимания, в котором царит чувство разнообразия?
Этот |
мираж, чаще всего невольный, иногда становился |
нарочитым. |
|
Нет сомнения, что знаменитые |
фальшивки, оказавшие влияние на свет |
||
скую и религиозную политику феодальной эпохи, несколько |
предшест |
||
вуют ей: |
«Дар Константина» |
был сочинен в конце V I I I в.; |
продукция |
удивительной мастерской, главными изделиями которой являются подлож ные декреталии, приписанные Исидору Севильскому 7 , и подложные капи тулярии диакона Бенедикта, была плодом каролингского Ренессанса в период его расцвета. Но этому примеру следовали и в дальнейшем. Канони ческий сборник, скомпилированный между 1008 и 1012 гг. св. Бурхардом, епископом Вормса, кишит ложными атрибуциями и почти циничными переделками. Подложные документы изготавливались при императорском дворе. Другие, в несметном количестве, в церковных scriptoriaа , имев ших в этом смысле столь дурную славу, что обнаруженные или угадывае мые искажения истины, присущие их изделиям, немало способствовали дискредитации письменного свидетельства. «Любым пером можно написать
невесть |
что»,— говорил на судебном процессе |
один немецкий |
сеньор. |
Если |
извечная деятельность подделывателей |
и мифоманов |
испытала |
в эти несколько веков исключительный расцвет, в том, несомненно, в боль шой мере повинны как условия юридической жизни, основывавшейся на прецедентах, так и окружающая неразбериха, ибо немало подложных до кументов изготовлялось лишь взамен погибших подлинников. Однако то, что фальшивки стряпали в таком количестве, что множество благочести вых особ, бесспорно благородных, участвовали в этих махинациях, уже и тогда сурово осуждаемых правом и моралью,— это психологический симптом, заслуживающий внимания; именно уважение к прошлому пара доксально заставляло реконструировать его таким, каким оно должно быть.
а Мастерских письма (лат.).
Впрочем, при всем обилии исторических сочинений они были доступны лишь довольно узкой элите. Ибо языком их повсюду, кроме страны англосаксов, была латынь. В зависимости от того, принадлежал ли дан ный правитель к небольшому кругу litterati, прошлое в его истинном или искаженном виде влияло на него более или менее сильно. Свиде тельство тому: в Германии после реализма Оттона I—полная реминис-« ценций политика Оттона I I I ; после неграмотного Конрада I I , склонного предоставить Вечный город междоусобицам аристократических партий и пап-марионеток,— весьма образованный Генрих I I I , «римский патриций» и реформатор папства. Но и самые непросвещенные государи в какой-то мере черпали из этой сокровищницы воспоминаний. В этом им, несом ненно, помогали их придворные писцы. Оттон I , наверняка менее чув ствительный, чем его внук, к престижу римского ореола, постарался, тем не менее, первый в своем роду венчаться короной цезарей8 . Кто теперь расскажет нам, какие наставники были у этого почти неграмотного короля и какие сочинения они ему переводили или резюмировали, чтобы озна комить его с императорской традицией до того, как он ее реставрировал?
Но основными историческими книгами для не умевших читать, но любивших слушать, были эпические рассказы на народных языках. Про блемы эпоса принадлежат к самым спорным в науке о средневековье. Раскрыть их во всей сложности на нескольких страницах невозможно. Но здесь, пожалуй, уместно поставить их в том плане, который важней всего для истории социальной структуры и, в более общем смысле, вероятно откроет плодотворные перспективы,— в плане коллективной памяти.
2. Эпос
История французского эпоса, как мы ее понимаем, начинается с се редины X I в., возможно, немного раньше. Известно, что с этого вре мени на севере Франции вошли в обиход героические «песни» на на родном языке. Об этих относительно древних сочинениях мы, к сожале нию, имеем лишь косвенные сведения: ссылки в хрониках, фрагмент переложения на латинский язык (загадочный «Гаагский фрагмент»). Нет ни одной рукописи эпоса, выполненной до второй половины следующего века. Но по возрасту копии мы еще не можем судить о дате создания оригинала. У нас есть указания, что самое позднее около 1100 г. существо вали по крайней мере три поэмы в форме, очень близкой к той, в какой мы их читаем ныне: «Песнь о Роланде»; «Песнь о Вильгельме», где мимо ходом упоминаются песни, не дошедшие до нас в древних вариантах, и, наконец, поэма «Гормонт и Изамбарт», известная по началу одной руко писи и по пересказам, первый из которых относится к 1088 г.
Интрига «Роланда» восходит скорее к фольклору, чем к истории: вражда между пасынком и отчимом, зависть, предательство. Последний мотив есть и в «Гормонте». В «Песни о Вильгельме» фабула строится на легенде. Во всех трех поэмах многие актеры драмы, даже из числа ос новных, вероятно, полностью вымышленные: Оливье, Изамбарт, Вивьен. Однако повсюду узоры повествования вышиты на канве исто-
рической. Действительно, 15 августа 778 г. на арьергард Карла Великого напал при переходе через Пиренеи вражеский отряд басков, по данным истории, сарацин, по словам легенды,—и в жестокой стычке погиб граф по имени Роланд со многими другими военачальниками. На равнинах Виме, где развертывается действие «Гормонта», в 881 г. подлинный ко роль Людовик, а имение Людовик I I I Каролинг, действительно одержал победу над подлинными язычниками — норманнами, которых фантазия, как то нередко бывало, превратил.! в воинов ислама. Граф Вильгельм, как и его жена Гибур, жили при Карге Великом, и граф был отважным бор цом с мусульманами (как и описано в «Песни»), порою, как там сказано, терпевшим от неверных поражения, но всегда в героической борьбе.
На втором плане всех грех поэм, даже в толпе на фоне картины, нетрудно различить рядом с вымышленными тенями немало персонажей, которые, хоть и не всегда помещены поэтами в надлежащую эпоху, все же существовали в действительности: архиепископ Турпин, король-языч ник Гормонт, который был знаменитым викингом, и даже загадочный граф Буржский, Эстюрми, чей облик «Песнь о Вильгельме» рисует столь мрач ными красками, бессознательно отражая презрение, на которое был обречен в те времена человек рабского происхождения.
В |
многочисленных |
поэмах |
на аналогичные темы, записанных в X I I и |
X I I I |
вв.,— тот же контраст. |
Небылицы заполняют их все в большем |
|
изобилии в той мере, в какой |
сюжеты этого бурно развивавшегося жан |
||
ра могли обновляться |
только |
путем вымысла. Однако почти всегда — |
по крайней мере в произведениях, чей общий замысел, если не редакция, нам известная, явно восходит к достаточно древней эпохе,— мы обна руживаем то несомненно исторические мотивы в самом центре действия, то неожиданно точные воспоминания в деталях: эпизодическую фигуру, какой-нибудь замок, о существовании которого, казалось, должны были давно забыть.
Так перед исследователем встают две неразрывно связанные пробле мы. По каким мостам, переброшенным через пропасть в несколько веков, были переданы поэтам сведения о столь далеком прошлом? Какая тради
ция |
протянула таинственные |
нити, |
например |
от |
трагедии 15 |
августа |
||
778 г., к «Песни» последних |
лет X I |
в.? |
От |
кого |
трувер, |
автор |
«Рауля |
|
де |
Камбре» узнал в X I I в. |
о нападении, |
совершенном в |
943 г. |
на сы |
новей Герберта, графа Вермандуа, этим самым Раулем, сыном Рауля де Гуи, о гибели нападавшего и, наряду с этими событиями, составивши ми узел драмы, имена нескольких современников героя: Иберта, сира де Рибемон, Бернарда де Ретель, Эрно де Дуэ? Такова первая загадка. Но воет и вторая, не менее важная: почему эти точные данные так странно искажены? Или иначе (ибо, очевидно, нельзя считать ответственными за всю деформацию в целом только последних авторов): как получалось, что зерно истины доходило до них лишь вместе со столькими ошибками или выдумками? Часть подлинная, часть вымышленная — всякая попытка истолкования, не учитывающая с равной полнотой того и другого эле мента, будет обречена на неудачу.
Эпические «деяния» 9 не были в принципе рассчитаны на чтение. Они создавались для декламации или, вернее, для распевания. Из замка в замок, с одной рыночной площади на другую их приносили профессио нальные исполнители, которых называли «жонглерами». Самые скромные из них, существуя на монетки, которые бросали им слушатели, «завернув полу кафтана», и впрямь сочетали ремесло бродячего сказителя с ремеслом акробата. Другие, которым посчастливилось снискать покровительство знатного сеньора, причислившего их к своему двору, были обеспечены более надежным куском хлеба. Из этой-то среды и выдвигались авторы поэм. Иными словами, жонглеры либо исполняли устно чужие произведе ния, либо сами «изобретали» песни, которые затем исполняли.
Между этими двумя крайностями существовало, впрочем, бесконеч ное количество нюансов. «Трувер» редко придумывал все целиком, ис полнитель редко воздерживался от переделок. Весьма пестрая публика, в основном неграмотная, была почти всегда неспособна оценить подлин ность фактов и вдобавок куда менее чувствительна к правдивости, чем к занимательности. В качестве творцов выступали люди, привыкшие не престанно переделывать текст своих рассказов; они вели к тому же образ жизни мало благоприятный для занятий, но имели возможность время от времени общаться со зкатью и старались ей угодить. Таков человече ский фон этой литературы. Искать, каким образом в нее просочилось столь ко точных воспоминаний, значит спросить себя, какими путями жонглеры могли получать сведения о событиях и именах.
Пожалуй, излишне напоминать, что, насколько нам известно, все до
стоверное, |
содержащееся в |
песнях, фигурировало |
в том |
или |
ином виде |
в хрониках |
и грамотах — в |
противном случае как |
могли |
бы |
мы сегодня |
производить отсев? Однако было бы вопиющим неправдоподобием пред ставлять себе жонглеров этакими книгочеями, роющимися в библиоте ках. И напротив, вполне законным будет вопрос, не могли ли они какимлибо косвенным путем иметь доступ к содержанию текстов, с которыми им вряд ли приходилось знакомиться самостоятельно. В качестве посред ников естественно представить себе обычных хранителей этих документов: духовенство, особенно монахов. Такая мысль никак не противоречит усло виям жизни феодального общества. Действительно, глубоким заблужде нием историков романтического толка, стремившихся всюду противопоста вить «спонтанное» «ученому», была их идея, что между носителями так называемой народной поэзии и профессиональными знатоками латинской литературы, лицами духовного звания, существовала бог весть какая не проницаемая стена. За отсутствием иных свидетельств изложение «Песни о Гормонте» в хронике монаха Хариульфа1 0 , «Гаагский фрагмент», яв ляющийся, вероятно, школьным упражнением, латинская поэма, которую сочинил в X I I в. французский клирик о предательстве Ганелона п , достаточно убедительно показывают, что под сенью монастырей знали и отнюдь не презирали эпос на народном языке. Так и в Германии «Вальтариус» 1 2 , где германская легенда причудливо облечена в Вергилиевы гек заметры, был, возможно, написан в качестве ученического задания, и есть