Файл: Под редакцией П. А. Николаева Издание второе, исправленное и дополненное.doc

)«Старые и новые» — за присылку их сердечно благо­дарю — я уже прочел. Жизнь рабочих соляных копей описана так же мастерски, как и жизнь крестьян в «Сте­фане»⁵. Картины из жизни венского общества тоже большей частью очень хороши. Вена ведь единственный немецкий город, где есть общество; в Берлине имеются лишь «определенные круги», и еще большее число неопре­деленных, и поэтому там есть почва только для романа из жизни литераторов, чиновников или актеров. О том, не развивается ли мотивировка действия в этой части Вашего произведения местами несколько поспешно, Вы можете судить лучше меня. Многое, что производит на нашего брата впечатление поспешности, может казаться совершенно естественным в Вене, с ее своеобразно интер­национальным характером, при смешении южных и вос­точноевропейских элементов. Характеры той и другой сре­ды обрисованы, по-моему, с обычной для Вас четкой индивидуализацией; каждое лицо — тип, но вместе с тем и вполне определенная личность, «этот», как выражается старик Гегель, да так оно и должно быть. Однако, чтобы быть беспристрастным, я должен кое о чем и поспорить, и тут надо сказать об Арнольде. В самом деле, он слишком безупречен, а если он, в конце концов, и погибает при горном обвале, то примирить это с поэтической справед­ливостью можно, разве лишь сказав: он был слишком хорош для этого мира. Но автору никогда не следует вос­торгаться своим собственным героем, а мне кажется, что здесь Вы отчасти поддались этой слабости. Эльза еще сохраняет известные индивидуальные черты, хотя тоже несколько идеализирована, но в Арнольде личность еще больше растворяется в принципе.

Причины этого недостатка заметны, впрочем, в самом романе. Очевидно, Вы испытывали потребность публично заявить в этой книге о своих убеждениях, засвидетельство­вать их перед всем миром. Это уже сделано, уже осталось позади, и в такой форме Вам незачем повторять этого. Я ни в коем случае не противник тенденциозной позиции как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Ари­стофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно так же и Данте, и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это — первая немецкая политически тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все тенденциозны. Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчерки­вать, и писатель не обязан преподносить читателю в гото­вом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов. К тому же в наших усло­виях роман обращается преимущественно к читателям из буржуазных, то есть не принадлежащих непосредствен­но к нам кругов, а поэтому социалистический тенден­циозный роман целиком выполняет, на мой взгляд, свое назначение, когда, правдиво изображая действительные отношения, разрывает господствующие условные иллюзии о природе этих отношений, расшатывает оптимизм буржу­азного мира, вселяет сомнения по поводу неизменности основ существующего, — хотя бы автор и не предлагал при этом никакого определенного решения и даже иной раз не становился явно на чью-либо сторону. При Вашем прекрасном знании как австрийского крестьянства, так и венского «общества» и удивительной свежести изображе­ния и того и другого представляются в этом отношении огромные возможности, а в «Стефане» Вы доказали, что умеете относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая свидетельствует о власти писателя над своим тво­рением.

ЭНГЕЛЬС — МАРГАРЕТ ГАРКНЕСС. НАЧАЛО АПРЕЛЯ 1888 г.

Благодарю Вас за «Городскую девушку»⁶, присланную мне через Визетелли. Я прочел эту вещь с величайшим удовольствием, прямо с жадностью. Это действительно, как говорит Ваш переводчик, мой друг Эйххоф, маленький шедевр. Он к этому добавляет, и это должно доставить Вам удовлетворение, что перевод его поэтому должен быть почти буквальным, так как всякий пропуск или по­пытка изменения может только уменьшить ценность ори­гинала.

Что особенно поражает меня в Вашем рассказе, поми­мо его жизненной правды, это то, что он свидетельствует о мужестве настоящего художника. Оно проявляется не только в Вашей оценке Армии спасения, резко расходя­щейся с понятием высокомерной респектабельной публи­ки, которая, может быть, впервые из Вашего рассказа узнает, почему Армия спасения встречает такую поддерж­ку в народных массах. Но главным образом оно проявля­ется в простой, неприкрашенной форме, в которую Вы облекаете старую-престарую историю пролетарской девуш­ки, соблазненной человеком из буржуазного класса, что составляет основу всей книги. Посредственность почув­ствовала бы себя обязанной скрыть шаблонный, с ее точки зрения, характер фабулы под нагромождением искусствен­ных усложнений и украшений и тем не менее была бы обнаружена. Вы же почувствовали, что можете позволить себе пересказать старую историю, потому что Вы в состоя­нии сделать ее новой, просто правдиво рассказав ее.

Ваш мистер Артур Грант — шедевр.

Если я что-либо и могу подвергнуть критике, то разве только то, что рассказ все же недостаточно реалистичен. На мой взгляд, реализм предполагает, помимо правдивости деталей, правдивое воспроизведение типичных характеров в типичных обстоятельствах. Характеры у Вас достаточно типичны в тех пределах, в каких они действуют, но обсто­ятельства, которые их окружают и заставляют действо­вать, возможно, недостаточно типичны. В «Городской де­вушке» рабочий класс фигурирует как пассивная масса, не способная помочь себе, не делающая даже никаких попыток и усилий к этому. Все попытки вырвать его из отупляющей нищеты исходят извне, сверху. Но если это было верно для 1800 или 1810 гг., в дни Сен-Симона и Роберта Оуэна, то в 1887 г. для человека, который около 50 лет имел честь участвовать в большинстве битв воин­ствующего пролетариата, это не так. Мятежный отпор рабочего класса угнетающей среде, которая его окружает, его судорожные попытки, полусознательные или созна­тельные, восстановить свое человеческое достоинство впи­саны в историю и должны поэтому занять свое место в области реализма.

Я далек от того, чтобы винить Вас в том, что Вы не написали чисто социалистического романа, «тенденциоз­ного романа», как мы, немцы, его называем, для того чтобы подчеркнуть социальные и политические взгляды автора. Я совсем не это имею в виду. Чем больше скрыты взгляды автора, тем лучше для произведения искусства. Реализм, о котором я говорю, может проявиться даже независимо от взглядов автора. Разрешите мне привести пример. Бальзак, которого я считаю гораздо более крупным мастером реализма, чем всех Золя прошлого, настоящего и будущего, в «Человеческой комедии» дает нам самую заме­чательную реалистическую историю французского «общест­ва», особенно «парижского света», описывая в виде хроники, почти год за годом с 1816 по 1848г., усиливающееся про­никновение поднимающейся буржуазии в дворянское обще­ство, которое после 1815 г. перестроило свои ряды и снова, насколько это было возможно, показало образец старинной французской изысканности. Он описывает, как последние остатки этого образцового, для него, общества либо посте­пенно уступали натиску вульгарного богача-выскочки, либо были им развращены; как на место великосветской дамы, супружеские измены которой были лишь способом отстоять себя и вполне отвечали положению, отведенному ей в браке, пришла буржуазная женщина, наставляющая мужу рога ради денег или нарядов. Вокруг этой центральной картины Бальзак сосредоточивает всю историю француз­ского общества, из которой я даже в смысле экономических деталей узнал больше (например, о перераспределении движимого и недвижимого имущества после революции), чем из книг всех специалистов — историков, эконо­мистов, статистиков этого периода, вместе взятых. Правда, Бальзак по своим политическим взглядам был легитими­стом. Его великое произведение — нескончаемая элегия по поводу непоправимого разложения высшего общества; все его симпатии на стороне класса, осужденного на вымирание. Но при всем этом его сатира никогда не была более ост­рой, его ирония более горькой, чем тогда, когда он застав­лял действовать именно тех мужчин и женщин, которым он больше всего симпатизировал, — дворян. И единствен­ные люди, о которых он всегда говорит с нескрываемым восхищением, это его самые ярые политические противни­ки, республиканцы — герои монастыря Сен-Мерри, люди, которые в то время (1830—1836) действительно были представителями народных масс⁷. В том, что Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собствен­ных классовых симпатий и политических предрассудков, в том, что он видел неизбежность падения своих излюблен­ных аристократов и описывал их как людей, не заслужива­ющих лучшей участи, и в том, что он видел настоящих людей будущего там, где их в то время единственно и можно было найти, — в этом я вижу одну из величайших побед реализма и одну из величайших черт старого Баль­зака.

В Ваше оправдание я должен признать, что нигде в цивилизованном мире рабочий класс не проявляет менее активного сопротивления, большей покорности судьбе, большего отупения, чем в лондонском Ист-Энде⁸. И по­чем я знаю, не было ли у Вас достаточных оснований для того, чтобы довольствоваться на этот раз изображе­нием пассивной стороны жизни рабочего класса, оставляя активную ее сторону для другого произведения?

К. МАРКС И Ф. ЭНГЕЛЬС А. ШЕНЮ, ЭКС-КАПИТАН ГВАРДИИ ГРАЖДАНИНА КОССИДЬЕРА. «ЗАГОВОРЩИКИ. ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА; ПРЕФЕКТУРА ПОЛИЦИИ

ПРИ КОССИДЬЕРЕ; ВОЛЬНЫЕ СТРЕЛКИ». ПАРИЖ, 1850. ЛЮСЬЕН ДЕЛАОД. «РОЖДЕНИЕ РЕСПУБЛИКИ В ФЕВРАЛЕ 1848 г.». ПАРИЖ, 1850

Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения, — будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период рево­люции, в качестве официальных лиц, — были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их реаль­ном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображен­ных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения.

(...)

В. И. ЛЕНИН

ПАРТИЙНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПАРТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА

(1905)

Новые условия социал-демократической работы, соз­давшиеся в России после октябрьской революции, выдви­нули на очередь вопрос о партийной литературе. Различие между нелегальной и легальной печатью, — это печальное наследие эпохи крепостнической, самодержавной Рос­сии, — начинает исчезать. Оно еще не померло, далеко нет. Лицемерное правительство нашего министра-премьера еще бесчинствует до того, что «Известия Совета Рабочих Депутатов» печатаются «нелегально», но, кроме позора для правительства, кроме новых моральных ударов ему, ничего не получается из глупых попыток «запретить» то, чему помешать правительство не в силах.

При существовании различия между нелегальной и легальной печатью вопрос о партийной и непартийной печати решался крайне просто и крайне фальшиво, урод­ливо. Вся нелегальная печать была партийна, издавалась организациями, велась группами, связанными так или иначе с группами практических работников партии. Вся легаль­ная печать была не партийна, — потому что партийность была под запретом,— но «тяготела» к той или другой партии. Неизбежны были уродливые союзы, ненормальные «сожительства», фальшивые прикрытия; с вынужденными недомолвками людей, желавших выразить партийные взгляды, смешивалось недомыслие или трусость мысли тех, кто не дорос до этих взглядов, кто не был, в сущно­сти, человеком партии.

Проклятая пора эзоповских речей, литературного хо­лопства, рабьего языка, идейного крепостничества! Пролета­риат положил конец этой гнусности, от которой задыха­лось все живое и свежее на Руси. Но пролетариат завоевал пока лишь половину свободы для России.

Революция еще не закончена. Если царизм уже не в силах победить революции, то революция еще не в силах победить царизма. И мы живем в такое время, когда всюду и на всем сказывается это противоестественное сочетание открытой, честной, прямой, последовательной партийности с подпольной, прикрытой, «дипломатичной», увертливой «легальностью». Это противоестественное со­четание сказывается и на нашей газете: сколько бы ни острил г. Гучков насчет социал-демократической тирании, запрещающей печатать либерально-буржуазные, умеренные газеты, а факт все же остается фактом, — Центральный Орган Российской социал-демократической рабочей пар­тии, «Пролетарий», все же остается за дверью самодер­жавно -полицейской России.

Как-никак, а половина революции заставляет всех нас приняться немедленно за новое налаживание дела. Литература может теперь, даже «легально», быть на ⁹/ю партийной. Литература должна стать партийной. В про­тивовес буржуазным нравам, в противовес буржуазной предпринимательской, торгашеской печати, в противовес буржуазному литературному карьеризму и индивидуализму, «барскому анархизму» и погоне за наживой, — социалисти­ческий пролетариат должен выдвинуть принцип партийной литературы, развить этот принцип и провести его в жизнь в возможно более полной и цельной форме.

В чем же состоит этот принцип партийной литера­туры? Не только в том, что для социалистического про­летариата литературное дело не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще инди­видуальным делом, не зависимым от общего пролетар­ского дела. Долой литераторов беспартийных! Долой ли­тераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического меха­низма, приводимого в движение всем сознательным аван­гардом всего рабочего класса. Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы.

«Всякое сравнение хромает», говорит немецкая посло­вица. Хромает и мое сравнение литературы с винтиком, живого движения с механизмом. Найдутся даже, пожа­луй, истеричные интеллигенты, которые поднимут вопль по поводу такого сравнения, принижающего, омертвляю­щего, «бюрократизирующего» свободную идейную борьбу, свободу критики, свободу литературного творчества и т. д., и т. д. По существу дела, подобные вопли были бы только выражением буржуазно-интеллигентского индивидуализма.

Спору нет, литературное дело всего менее поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, просто­ра мысли и фантазии, форме и содержанию. Все это бесспорно, но все это доказывает лишь то, что литера­турная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями пар­тийного дела пролетариата. Все это отнюдь не опровергает того чуждого и странного для буржуазии и буржуазной демократии положения, что литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы. Газеты должны стать органами раз­ных партийных организаций. Литераторы должны войти непременно в партийные организации. Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные тор­говли книгами — все это должно стать партийным, под­отчетным. За всей этой работой должен следить орга­низованный социалистический пролетариат, всю ее контро­лировать, во всю эту работу, без единого исключения, вносить живую струю живого пролетарского дела, отни­мая, таким образом, всякую почву у старинного, полу­обломовского, полуторгашеского российского принципа: писатель пописывает, читатель почитывает.

Мы не скажем, разумеется, о том, чтобы это преобра­зование литературного дела, испакощенного азиатской цензурой и европейской буржуазией, могло произойти сразу. Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями. Нет, о схематизме в этой области всего менее может быть речь. Дело в том, чтобы вся наша партия, чтобы весь сознательный социал-демократический пролетариат во всей России сознал эту новую задачу, ясно поставил ее и взялся везде и повсюду за ее решение. Выйдя из плена крепостной цензуры, мы не хотим идти и не пойдем в плен буржуазно-торгашеских литературных отношений. Мы хотим создать и мы создадим свободную печать не в полицейском только смысле, но также и в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; — мало того: также и в смысле свободы от буржуазно- анархического индивидуализма.

Эти последние слова покажутся парадоксом или на­смешкой над читателями. Как! закричит, пожалуй, какой- нибудь интеллигент, пылкий сторонник свободы. Как! Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество! Вы хотите, чтобы рабочие по большинству голосов решали вопросы науки, философии, эстетики! Вы отрицаете абсо­лютную свободу абсолютно-индивидуального идейного творчества!

Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о партий­ной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди анти­партийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть пол­ная. Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то. Партия есть добровольный союз, который неминуемо бы распался, сначала идейно, а потом и мате­риально, если бы он не очищал себя от членов, которые проповедуют антипартийные взгляды. Для определения же грани между партийным и антипартийным служит партийная программа, служат тактические резолюции партии и ее устав, служит, наконец, весь опыт междуна­родной социал-демократии, международных добровольных союзов пролетариата, постоянно включавшего в свои партии отдельные элементы или течения, не совсем по­следовательные, не совсем чисто марксистские, не совсем правильные, но также постоянно предпринимавшего пе­риодические «очищения» своей партии. Так будет и у нас, господа сторонники буржуазной «свободы критики»,