Файл: WBOOK.doc

...Очень захотелось побывать на могиле Левы, буду растить махровую сирень. Он так любил сирень!"

В братской могиле, где похоронен Лева, спят вечным сном 1273 верных сына Родины.

...На стене моей комнаты — отчеканенный на меди портрет дорогого Левы. Он смотрит на меня все таким же двадцатидвухлетним, каким был в 1941 году, до войны, унесшей десятки миллионов жизней. И я невольно, в который раз, думаю: человечество не должно допустить новой мировой войны, нельзя превратить Землю в общую братскую могилу!

Командировка на войне

Апрельский ветер и солнце сделали свое дело. Снег начал быстро таять. Сменявшие нас разведчики пришли к нам в мокрой одежде, с посиневшими губами. Речка, которую мы переходили по льду, а потом по шаткому мостику, разлилась и снесла мостик. Пришлось раздеваться и переходить ее вброд.

Я хорошо знал местность от НП до огневых позиций. Огневые были недалеко от этой же речки, только располагались ниже по течению. И там тоже был мост — хороший, только что построенный, я недавно проходил по нему. За ним начинался прочный бревенчатый настил, который тянулся по болоту километра два, а затем уходил в лес. С нашего НП можно было попасть на огневые позиции как по левому, так и по правому берегу, через настил и новый мост. Но так мы никогда не ходили.

Наступал вечер. Раздумывать было некогда. Судя по карте, в район болота, где находился настил, вела лесная дорога, начинавшаяся невдалеке от нашего НП.

— Собирайтесь! Проведу так, что пяток не замочите! — сказал я бойцам своей смены.

Но, увы, примерно на четвертом километре мы уже шли по сплошной воде, покрывшей дорогу.

Вот и болото с настилом. Уже легче! Но что с ним? Он всплыл, и идти по нему совершенно невозможно. Вода доходила до колен, а местами — до пояса. На всякий случай достали из карманов гимнастерок документы и спрятали в шапки: все-таки надежнее.

Впереди слышались шум и дикая ругань. Видать, кто-то кроме нас тоже бедствовал в болоте. Приготовили оружие. Тело уже не чувствовало холода. Когда подошли ближе, поняли, что это бедствует наша пехота. Солдаты орали на лошадей. Из воды торчали конец ствола и верхняя часть щита полкового орудия.

Мост уцелел, хотя и был целиком под водой. Мы перебрались, ориентируясь на торчавшие из воды вехи, и побежали к блиндажам на огневой позиции. На следующий день особых разговоров о нашем ночном "путешествии" не было, а сам я помалкивал. Да и о чем говорить, если даже насморка никто не схватил.

Замполит дивизиона капитан Коваленко, увидев меня, завел в свой блиндаж, взял лежавшее на столе письмо и сказал:

— Племянница пишет. Просит познакомить с молодым героем. Ты, брат, самая подходящая кандидатура. Адрес на конверте. Бери его и пиши.

Так и втянул меня Павел Васильевич в переписку. Тем временем из Иванова от Лелиной подруги Лизы Мышкиной тоже пришло письмо — большое и очень теплое, она предлагала переписываться.

Пришло письмо и от отца. Я так ждал его...

"...Сейчас мы переписываемся с Константином Ивановичем Сладковым, единственным оставшимся в живых из Левиного экипажа. Он сообщил, что Лева похоронен с честью — на могиле памятник. Положен в тужурке, диагоналевых брюках и сапогах. Орден снят...

О нас не беспокойся! Сколько можно, мы не теряем все же мужества и крепимся в единственной надежде увидеть тебя..."

Когда дочитывал письмо, вызвали в штаб полка. Вручили командировку на четыре дня с заданием: объехать прилегающие села и установить их состояние. Вместе с одним бойцом ездили от одной сожженной деревни к следующей. Жители ютились в шалашах и землянках, в лесу, голодные, без теплой одежды; не всегда удавалось их и найти. От одного услышали страшный рассказ, как немцы без всякой причины подожгли деревню, а крестьян всех расстреляли, включая женщин и детей. Случайно удалось спастись только нашим рассказчикам — старику и старухе. Paно утром старик ушел в лес за вязанкой сучьев, захватив топор и длинную веревку. Услышав выстрелы и увидев пылающие дома, убежал в глубь леса и вернулся только к вечеру. Деревня безмолвно догорала. Только временами из колодца слышались слабые стоны. Сколько ни кричал дед в темный сруб, ответа не было — только леденящий душу стон. Тогда, обвязав сруб веревкой, он стал спускаться в колодец, но через несколько метров наткнулся на препятствие и с ужасом понял, что стоит на телах односельчан. Сверху лежала женщина, еще живая. Он обвязал ее концом веревки и еле вылез из колодца. Когда поднял женщину наверх и всмотрелся в нее, упал без сознания: это была его жена...

Бесхитростный рассказ старика дополнялся жалким видом убогой землянки. Старуха лежала на чем-то вроде старого матраца у дальней стенки и тихо плакала.

...Партизанские отряды в эти места не заходили, фашисты подняли руку на ни в чем не повинных людей, зверски расправившись с ними только за то, что они — советские!

Когда мы уходили, старуха, продолжая всхлипывать, сказала:

— Два сыночка у меня воюют... Не знаю, живы ли... Сохрани всех вас, господи!

Огромная чужая боль, увиденная в эти дни, отвлекала от своей. Так и не нашли мы ни одной целой деревни в районе примерно пятьдесят на пятьдесят километров!

Карательные отряды фашистских войск в яростной и безуспешной борьбе с партизанами сжигали села. Люди уходили в леса, в глубь пинских болот, где жили в так называемых "куренях"-шалашах, или землянках. Скученность, полное отсутствие элементарных санитарных условий привели к катастрофическому развитию вшивости. Ю.П. Померанцев³⁶, врач-эпидемиолог 61-й армии, в которую входила наша дивизия, вспоминая о том времени, пишет:

"На одежде одного больного старика, которого мы нашли в подвале разрушенного дома, ползало неизмеримое количество вшей. На участке размером с пятачок мы насчитали более 25 насекомых! А там, где вши,— жди сыпной тиф. Так и произошло. Страшная эпидемия разразилась в полесских лесах. Санитарная служба 61-й армии получила задание в кратчайший срок ликвидировать эпидемию сыпного тифа среди гражданского населения Полесья и не допустить ее проникновения в войска.

Мы обосновались в деревне Слобода, что недалеко от Мозыря по дороге в сторону села Скрыгалова. Остановились здесь потому, что это была наиболее сохранившаяся деревня. В ней осталось 70 домов. Но в этих домах нами было выявлено 111 больных сыпным тифом: женщины, дети, старики. А совсем рядом проходила единственная дорога, по которой двигались войска. Естественно, что на марше надо отдохнуть, обсушиться, а в дома-то войти нельзя — вши, да и больные тифом. Вот и приняли решение закрыть деревню. Был объявлен карантин. Нам придали роту солдат для несения караульной карантинной службы. Появились шлагбаумы; дороги, ведущие в деревню, перекопали рвами. Была прекращена всякая миграция местного населения. Из всех окрестных деревень в Слободу были перевезены все больные сыпным тифом, а в деревне был организован инфекционный лазарет. Началась обработка всех жителей окрестных деревень и куреней в лесах — их мыли в передвижных банях, а вещи прожаривали в дезкамерах. Санитар, работавший в дезинфекционной камере, после работы веником сметал в кучу около 1,5 литра погибших вшей. Надо было полностью ликвидировать вшивость, и это удалось. Для лечения больных нам прислали из Москвы молодых врачей. Ко мне в отряд попала очень милая молодая врач, как звать ее, к большому сожалению, не помню. Она не убереглась и заразилась сыпным тифом. К тому же у нее оказался порок сердца. Не выжила девушка, умерла.

Для проведения необходимого комплекса противоэпидемических мероприятий необходима большая организованность и участие многих людей. Должен быть актив помощников. Где его взять? Мы решили восстановить комсомольские организации как комсомольские отряды по борьбе с эпидемией. В основном это были местные белорусские девушки, веселые, энергичные. Работа закипела.

Эпидемию мы ликвидировали довольно быстро — за полтора месяца. Наш местный молодежный актив сформировался и продолжал свою комсомольскую жизнь. Жизнь в регионе начала налаживаться. Больные все поправились и разъехались по своим деревням. Уже летом, под Пинском, когда наша 61-я армия его освободила, была проведена всеармейская врачебная конференция, где были подведены итоги борьбы с эпидемией сыпного тифа. Вручая нам правительственные награды, командующий 61-й армией генерал П.А. Белов сказал в шутку, что в эти районы Советская власть вошла с красным крестом на знамени. Вряд ли это было большим преувеличением..."

Когда вернулся из командировки, меня ждало мамино письмо.

"Милый мой сынок Борюшенька! Крепко-крепко тебя целую и желаю тебе всего-всего хорошего! Боря, откуда ты узнал о гибели нашего Левочки? К нам это известие пришло 10 января. Памятен этот день на всю жизнь... Скоро привезут его ордена. У нас все хранится: и Левины письма, и письма его товарищей, и начальства. Боренька, сыночек, ты о нас не беспокойся... Время излечивает понемногу, а особенно бодрит надежда увидеться с тобой. Этой надеждой мы и живем... Папа здоровьем ничего, пьет йод от сердечной болезни. Целую тебя крепко-крепко, мое ненаглядное дитятко. Твоя мама."

В нескольких местах строчки письма, написанные красными чернилами, разбухли от слез. Словно стекала на них капля за каплей мамина кровь...

Вспоминая сейчас напутственные слова полесской женщины, свою маму, матерей тифозных деревень Полесья, я думаю о великом подвиге матерей в годы войны. Это был гражданский, а не военный подвиг. Матери не стреляли по фашистам. Это делали их сыновья, для которых Родина и мать были одинаково дороги. Защищая Родину, они защищали матерей. И рядом с ними, поддерживая в трудную минуту, была материнская любовь. Она была в письмах, в солдатских воспоминаниях о детстве, в бесхитростных посылках на фронт с сухарями, ватниками и варежками, в беспримерном труде матерей на заводах, в поле и дома, в стойкости и мужестве женщин, оказавшихся в оккупации. Она укрепляла руки и дух солдат. Она вместе с ними разила захватчиков!

Матерей ранило и убивало так же, как солдат, только их раны и смерти были еще более мучительными, чем солдатские: ранились и убивались их души, их материнские сердца. С каждым ранением, известием о смерти дорогого сына все больше белели материнские волосы, раньше наступала старость. И все равно надо было работать, любить оставшихся своих и чужих детей, помогать стране бить врага!

Велика и самоотверженна любовь материнского сердца! И это, как никогда, проявилось во время войны!

"Перед великим разумом я склоняю голову, перед великим сердцем — колени", — сказал Иоганн Вольфганг Гете. На тысячах братских могил стоят в немом молчании фигуры солдат, склонивших колени перед лежащими в земле погибшими товарищами, их великим подвигом. И великим подвигом их матерей!