Файл: Блок М. Апология истории или ремесло историка.pdf

совки», восхищавшие общество, все еще остававшееся в основе своей воен­ ным, разыгрывались отныне на фоне мира, пронизанного таинственным волшебством: отсутствие притязаний на историчность, как и это бегство в мир фей, выражали дух эпохи, уже достаточно утонченной, чтобы от­ личить описание реального от чисто литературного эскапизма. То были также короткие лирические стихотворения, в своих первых образцах почти равные по древности героическим песням, но сочинявшиеся все в большем количестве и все с более изысканной тонкостью. Ибо обострившееся эс­ тетическое чувство все больше ценило поэтические находки, даже вычур­ ность формы; вполне в духе времени была выразительная строка стихо­

Примечательно, что романы и лирические поэмы уже не ограничивают­ ся описанием деяний; чуть неуклюже, но весьма усердно они стараются анализировать чувства. Даже в военных эпизодах поединок двух бойцов становится более важным, чем столкновения целых армий, о которых с такой любовью повествовали старинные «деяния». Новая литература стре­ милась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слу­ шателей к размышлению над своим «я». В этой склонности к самосозер­ цанию она перекликалась с религиозным началом: практика исповеди «на ухо» духовнику, которая долгое время была в ходу лишь в монастырском мире, распространилась в X I I в. среди мирян.

Многими чертами человек из высших слоев общества периода около 1200 г. походит на своих предков, представителей предшествующих поко­ лений: тот же дух насилия, те же резкие скачки настроения, те же тре­ вожные мысли о сверхъестественном — быть может, еще более мучитель­ ные ввиду навязчивой идеи о вездесущем дьяволе, внушенной дуализмом, который проникал из процветавших тогда манихейских ересей даже в ор­ тодоксальные круги. Но по крайней мере две вещи резко отличают этого человека. Он более образован. Он более сознателен.

2. Рост самосознания

Этот рост самосознания, не ограничиваясь отдельной личностью, рас­ пространялся на все общество. Толчок был дан во второй половине X I в. великим религиозным «пробуждением», которое по имени папы Григо­ рия V I I , одного из главных его деятелей, привыкли называть «григо­ рианской реформой». То было сложное движение, где к устремлениям ду­ ховенства, и в особенности монахов, знатоков старинных текстов, примеши­ валось немало представлений, всплывших из глубин народной души: мысль, что священник, чье тело осквернено плотским актом, неспособен должным образом славить святые тайны, находила самых рьяных поборников не только среди монастырских аскетов и, в еще большей мере, среди теоло­ гов, но главным образом в толпе мирян. Движение также чрезвычайно

мощное, к которому можно без натяжки приурочить окончательное фор­ мирование латинского католичества, именно тогда и не по случайному со­ впадению навсегда отделившегося от восточного христианства 1 7 . Как ни различны были проявления этого духа, более нового, чем думалось era ревнителям, его существо можно выразить в нескольких словах: в мире, где до той поры священное и светское были почти неотделимы, григо­ рианское течение стремилось утвердить изначальность и превосходство' духовной миссии, носителем которой является церковь, стремилось выде­ лить священника и поставить его над простым верующим.

Наибольшие ригористы среди реформаторов, бесспорно, отнюдь не были приверженцами разума. Философии они не доверяли. Риторику ониг презирали, часто, впрочем, поддаваясь ее обаянию. «Моя грамматика — это Христос»,— говорил Петр Дамиани, который, однако, склонял и спря­ гал вполне правильно. Верующий, полагали они, создан, чтобы сокрушать­ ся о своих грехах, а не заниматься наукой. Короче, в великой драме сознания, разыгрывавшейся начиная со святого Иеронима в сердце многих христиан, у которых восхищение античной мыслью и искусством боролось с ревнивыми требованиями аскетической религии, реформаторы решитель­ но вставали в ряды непримиримых; не в пример Абеляру они отнюдь не желали видеть в философах язычества людей, «вдохновленных богом», и вслед за Герхо из Райхерсберга 1 8 считали их лишь «врагами креста Хрис­ това». Но в попытках оздоровления, а затем в битвах, к которым вынуж­ дала их программа, со светскими властями, и прежде всего с империей, им приходилось излагать свои идеалы в логической форме, рассуждать, призывать к рассуждению. Проблемы, которые до сих пор трактовались лишь горсточкой эрудитов, внезапно приобрели весьма злободневный ха­ рактер. Как рассказывают, в Германии повсеместно, даже на площадях и в трактирах, читали или по крайней мере просили переводить сочинения, где еще разгоряченные жаркими стычками церковники рассуждали на все лады о целях государства, о правах королей, их народов или пап. Другие страны не были до такой степени захвачены полемикой. Однако повсюду она оказывала свое действие. Отныне дела человеческие стали в большей мере, чем прежде, предметом для размышления.

Решающей метаморфозе помогало еще одно обстоятельство. Интерес к изучению права, о котором еще будет идти речь, в это время, когда всякий человек действия должен был быть немного юристом, охватил ши­ рокие круги; он также побуждал видеть в социальных реальностях нечто такое, что может быть методично описано и истолковано. Но самые явные результаты подъема юридической образованности следует, бесспорно, ис­ кать в другом направлении. Каков бы ни был предмет рассуждения, он прежде всего приучал умы рассуждать последовательно. В этом прогресс юридической науки сочетался с прогрессом в сфере философской спекуля­

мой гуще жизни: бывший ученик парижских школ Рейнальд фон Дассель, имперский канцлер, затем архиепископ кёльнский, много лет заправлял политическими делами в Германии; прелат-философ Стефан Лэнгтон 1 9 возглавил при Иоанне Безземельном взбунтовавшееся английское дво­ рянство.

В грамотах городских, продиктованных бюргерами, больше здравого смыс­ ла, чем образованности, и если говорить о связности изложения, они почти всегда стоят гораздо ниже блестяще обоснованных документов, вышедших из ученой канцелярии Барбароссы. Тем не менее при взгляде «с птичьего полета» различие между двумя указанными периодами ощущается весьма четко. Но ведь способ выражения был тут неотделим от содержания. Можно ли считать несущественным в еще полной загадок истории связей между мыслью и практикой тот факт, что к концу второго феодального периода люди действия обычно располагали более совершенным, чем преж­ де, инструментом логического анализа?

Глава пятая

ОСНОВЫ ПРАВА

1. Господство обычая

Как поступал в дофеодальной Европе начала I X в. судья, чтобы вы­ нести приговор? Первым долгом он обращался к текстам: римским компи­ ляциям, если тяжбу следовало решать по римским законам; обычаям гер­

личестве государями варварских королевств. Там, где эти памятники со­ держали определенные указания, оставалось лишь повиноваться. Но не всегда дело обстояло так просто. Даже не говоря о случае (несомненно, весьма частом в судебной практике), когда нужного манускрипта либо не оказывалось под рукой, либо разобраться в нем (например в громоздких римских сборниках) казалось слишком хлопотным, предписания, хотя и основанные на текстах, фактически были известны только благодаря обы­

риального владения, личные отношения между людьми, уже предвещавшие феодализм,— регламентировались текстами весьма несовершенно или даже вовсе не регламентировались. Так, наряду с письменным правом уже существовала сфера чисто устной традиции. Одной из важнейших черт последующего периода — иначе говоря, периода полного утверждения фео­ дальной системы — было то, что эта сфера непомерно возросла и в неко­ торых странах охватила всю правовую область целиком.

Крайних пределов эта эволюция достигла в Германии и Франции. Издание законов прекратилось: во Франции последний «капитулярий», к тому же весьма малооригинальный, датируется 884 г.; в Германии ис­ точник, по-видимому, иссяк с расчленением империи после Людовика Бла­ гочестивого. Лишь кое-кто из владетельных особ — какой-нибудь герцог нормандский или герцог баварский — то здесь, то там публикуют указы более или менее общего значения. В этом отсутствии юридического твор­ чества иногда усматривают результат слабости королевской власти. Но та­ кое объяснение — быть может, и соблазнительное, если бы речь шла только о Франции,— очевидно, никак не применимо к гораздо более могуществен­ ным государям Германии. Разве саксонские или салические императоры, которые к северу от Альп трактовали в своих дипломах только отдельные частные вопросы, не выступали в качестве законодателей в своих итальян­ ских владениях, где, разумеется, их власть отнюдь не была более силь­ ной? Если -севернее Альп уже не испытывали потребности что-либо до­ бавлять к некогда сформулированным законам, то истинная причина ле­ жит в том, что сами эти законы канули в забвение.

В течение X в. варварские «правды», как и каролингские ордонан­ сы, постепенно перестают переписывать или упоминать, разве что в беглых ссылках. Если какой-ниб.удь нотариус захочет пощеголять цитатами из

составлены на континенте все старинные юридические документы,— явля­ лось, за редкими исключениями, монополией духовенства. Но общество церковников выработало для себя собственное право, становившееся все более обособленным. Основанное на текстах (единственные франкские ка­ питулярии, которые еще продолжали комментировать, были те, что каса­ лись церкви), каноническое право преподавалось только в школах церков­ ных. Светское право, напротив, нигде не являлось предметом обучения. Знание старинных уложений, вероятно, полностью не исчезло, раз суще­ ствовала профессия законника. Но в судебной процедуре обходились без адвокатов, и всякий, кто имел власть, был судьей. Это означает, что •большинство судей не умело читать — обстоятельство явно неблагоприят­ ное для поддержания письменного права.

Тесная связь между упадком старинного права и упадком образования среди мирян во Франции и Германии особенно видна при сопоставлении с примерами противоположного характера. В Италии эта связь была вели­ колепно подмечена уже в X I в. чужеземным наблюдателем — император­ ским капелланом Випо 1 ; в этой стране, говорит он, где «всех, как есть,