Файл: Кузнецов, Б. Г. Этюды об Эйнштейне.pdf

экспериментировал не только над своими героями, но и над собой, и эксперимент над каждым героем был в существенной мере экспериментом над собой. Он всегда сам должен решить проблему, выйти из интеллектуальной или моральной (чаще всего они едины суть) коллизии.

В этом отношении Достоевский резко отличается от Льва Толстого. Толстой удивительно ярко ощу­ щал связь человека с естественной средой, с поля­ ми, лесами и их обитателями. Сознание связи чело­ века с природой очень характерно для Толстого, один из его лучших героев, старый, мощный, по-зве- риному мудрый Ерошка в «Казаках», кажется та­ ким же естественным у реки, в лесу, на звериной тропе, как и любой представитель местной фауны, протоптавший эту тропу. Другое дело Достоевский. У него пейзаж, как уже говорилось, отнюдь не род­ ная человеку стихия, это прозрачный, зрительный аккомпанемент настроений и главным образом мыс­ лей героя.

Биологическая гармония, ощущение связи с при­ родой — это совсем не та гармония, к которой тя­ нется Достоевский. Ему нужно ощущение связи с людьми, ощущение социальной гармонии, ощущение непротиворечивости и моральной ценности его мыс­ лей, прежде всего мыслей. Может быть, именно в науке синтезируется гармоническое ощущение един­ ства природы и связи человека с природой, с одной стороны, и ощущение интеллектуального единства человечества в познании природы — с другой. Такой синтез характерен для Эйнштейна.

Сенсуализм Толстого сочетался, как известно, с мыслью о неразумности, бессмысленности почти всех общественных институтов, о которых он гово­

136

рил. Критика существующего общественного строя была рационалистической критикой, но она включа­ ла — как и у Руссо — представление о некой гар­ монии. Гармония эта была естественной в самом буквальном смысле: природа представляет собой эталон правильного, совершенного бытия. Люди об­ ретают гармонию, приближаясь к природе, к земле. Приближение к земле — это не только приближение к обрабатывающим ее людям, но главным образом к самой земле; и здесь тенденция сливалась с поэти­ кой Толстого, художественный гений которого до­ стигал своих вершин в сценах общения человека с природой, слияния с природой или противопоставле­ ния гармонии в природе и общественной дисгар­ монии.

Напомним первые строки «Воскресения».

«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезы­ вали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц,— весна была весной даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черему­ ха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голу­ би по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Весе­ лы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переста­ вали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди

137

считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех су­ ществ,— красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами вы­ думали, чтобы властвовать друг над другом» *.

Здесь отчетливо выражена основная стержневая линия поэтики Толстого (часто противоречившая, как и у Достоевского, сознательной тенденции авто­ ра, но здесь совпадающая с ней): социальная гармо­ ния — это следствие или часть естественной гармо­ нии, социальная дисгармония возникает потому, что человек отрывается от естественной гармонии весен­ него утра, солнца, травы, птиц, отворачивается от «красоты мира божия».

Бессмысленность, дисгармоничность города — в изгнании природы. Но природа побеждает, и ощу­ щение (именно ощущение, не мысль, а ощущение) весны передается Толстым с невероятной лаконич­ ностью и точностью. У Достоевского тоже есть мо­ тивы пробуждающейся природы — хотя бы знамени­ тые карамазовские «клейкие листочки». Но как они отличаются от толстовских «клейких и пахучих листьев» берез, тополей, черемухи... Это не ощуще­ ние близости к природе, а одна из реплик, развиваю­ щая концепцию героя. И в этой реплике «клейкие листочки» трактуются как символ бессмысленной и греховной привязанности к дисгармоничному миру. Гармония, к которой тянется Достоевский,— это внутричеловеческая гармония, гармоничные отноше­

стр. 5—6.

138

не этот отрыв лежит в основе трагедии человека, а отрыв индивидуума от людей. Урбанистический пейзаж Достоевского всегда подчеркивает одиноче­ ство человека, который остается одиноким в толпе,

вскоплениях людей на улицах города.

Сэтой стороны интересно сопоставить отношение

к смерти у Толстого, Достоевского и Эйнштейна. У Толстого мысль о смерти была постоянной. Он ста­ рался уйти от нее, он повторял плохо, по-видимому, помогавший аргумент Эпикура («Пока мы сущест­ вуем — смерти нет, когда наступает смерть — нас нет») или еще менее убедительное для него рели­ гиозное утверждение о воскресении. Строки Шил­ лера: «Смерти страшишься ты? Ты мечтаешь о жиз­ ни бессмертной? В целом живи! Ты умрешь — вечно пребудет оно»,— могли бы вдохновить Толстого-ху- дожника, если бы под «целым» подразумевалась природа. В рассказе «Три смерти» Толстой сопостав­

Рассказ кончается картиной органического вплете­ ния смерти дерева в ненарушаемую гармонию при­ роды:

«Птицы гомозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое, сочные листья радостно и спокойно шептались на вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мерт­ вым, поникшим деревом» *.

У Толстого есть рассказ «Хозяин и работник», где один человек умирает, жертвуя жизнью, чтобы

139

вол еще большей победы «внеличного», символ рас­ творения в чем-то общем, в объединяющих людей настроениях и чувствах. Но поэтика Толстого, там, где она достигала наибольшей силы, не выражала подлинного, нефиктивного растворения человека в человеческом «целом», в бессмертной жизни чело­ вечества.

У Достоевского тоже нет такого растворения, но именно к нему он рвется. Герой Достоевского одинок по отношению к людям, и это одиночество — его трагедия. И вот что важно. Герой Достоевского гиб­ нет, а если не гибнет, то переживает мучения гор­ ше гибели, чтобы решить общечеловеческую, а не личную моральную проблему. Эксперимент над со­ бой и столь же жестокий эксперимент над другим должны дать ответ на вопрос, который стоит перед человечеством. В разговоре с Алешей Иван Кара­ мазов мучает собеседника и себя, а в диалоге с чер­ том — только себя, чтобы решить кардинальную проблему общественного бытия: может ли общест­ венная гармония основываться на игнорировании одной человеческой жизни. Подобные проблемы вы­

не главное, а всепоглощающее — мысль, мысль об­ щечеловеческая и потому бессмертная.

У Эйнштейна, в его отношении к смерти, мы ви­ дим некоторый синтез толстовского ощущения связи с природой и свойственной Достоевскому поглощен­ ности человеческими проблемами. Когда некий посе­ титель спросил Эйнштейна, как бы он оценил на смертном одре значение своей жизни, ученый отве­ тил: «Ни на смертном одре, ни до него подобный вопрос не мог бы меня интересовать... Я ведь толь­

140

ко крошечная частица природы» *. А в 1916 г., во время тяжелой и опасной болезни, на вопрос Гедвиги Борн (жены Макса Борна), не боится ли Эйн­ штейн смерти, он ответил: «Нет, я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом беско­ нечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование»2.

Речь шла не только о бесконечном потоке про­ цессов природы, но и о бесконечном потоке позна­ ния и деятельности человечества. Слияние научной пытливости и служения человечеству вызывает у ученого не только логическое понимание, но и эмо­ циональное ощущение сотрудничества поколений. Такое ощущение — первая ступень в переходе от личного к «внеличному» или «надличному». Это ощущение переходит к пониманию необратимой эво­ люции человечества от хаоса к гармонии. Именно в эту эволюцию вносит свой вклад каждый человек,

ив этом вкладе — его реальное земное бессмертие. Переход от смертной экзистенции к бессмертному

бытию характерен для мировоззрения Эйнштейна. Мы увидим вскоре, что для неклассической физики, особенно для ее еще не реализованных тенденций также характерен переход от «экзистенции» к «бы­ тию». Существование частицы, ее экзистенция, ее относительная свобода от макроскопических зако­ нов,— все это имеет физический смысл при наличии другой составляющей бытия — связи с макроскопи­ ческим миром, взаимодействия с макроскопическим объектом, превращения индивидуальных «clinamen» в макроскопические мировые линии.1*

1«Helle Zeit — dunkle Zelt». Hrsg. C. Seelig, EuropaVerlag, Zürich, 1956, S. 87.

1 Там же, стр. 36.

141

Для Достоевского, как и для Эйнштейна, пробле­ ма личного бессмертия растворялась в более общей проблеме: существует ли космическая и моральная гармония внеличного, основанная не на игнорирова­ нии личного, локального, индивидуального, микро­ скопического, а на апофеозе индивидуального. Мы постараемся показать, что с этой проблемой связа­ ны драма Эйнштейна и еще более острая драма

что и она игнорирует индивидуальные судьбы, гово­ рил о непостижимости мира и возвращался к «эв­ клидовой» вере и к официальному православию. Но это эволюция мыслителя. Художник не мог вер­ нуться, логика художественного творчества была не­ обратимой. Да и сам Достоевский в глубине души не мог отказаться от «бунта».

Приведем, наконец, реплику Ивана Карамазова — его отказ от «неэвклидовой» гармонии. Первая по­ сылка: человек создан с пониманием лишь трех из­ мерений пространства и с «эвклидовым» умом. «Как нам совершенно известно», говорит Иван Карамазов, бог, если он создал землю, создал ее «по эвклидо­ вой геометрии». Но это «совершенно известно» ока­ зывается спорным:

«Между тем находились и находятся даже и те­ перь геометры и философы, и даже из замечатель­ нейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмелива­

142

ются даже мечтать, что две параллельные линии, которые по Эвклиду ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бес­ конечности. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет ника­ ких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет бога: есть ли он, или нет? Все это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с по­ нятием лишь о трех измерениях» *.

Но, отказавшись только что от «неэвклидовых» проблем и от проблемы бытия бога, Иван Карамазов сразу же не удерживается на такой позиции, гово­ рит о «неэвклидовой» гармонии («...верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, ве­ рую в слово, к которому стремится вселенная и ко­ торое само «бе к богу» и которое есть само бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность»)2, но, допуская ее существование, он отказывается принять ее. Неэвклидова космическая гармония не является моральной гармонией.

«Оговорюсь: я убежден, как младенец, что стра­ дания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент

Там же, стр. 295,

143