Файл: Кузнецов, Б. Г. Этюды об Эйнштейне.pdf

Наука может лишь устанавливать логическую взаи­ мосвязь между моральными сентенциями и давать средства для достижения моральных целей, однако само указание цели находится вне науки» *.

Вместе с тем Эйнштейн видел тройную связь науки и морали. Во-первых, между ними, при отсут­ ствии прямых определяющих воздействий, сущест­ вует некоторый изоморфизм: одни и те же логиче­ ские конструкции соединяют научные умозаключе­ ния и моральные сентенции. Научные констатации, сверх того, определяют значение моральных норм, они позволяют, например, приписать моральным нор­ мам роль одного из условий духовного бытия чело­ века, его связи с «надличным».

Во-вторых, независимая от моральных критериев наука становится зависящей от них, как только мы начинаем говорить не о содержании научных пред­ ставлений, а об исторических и психологических движущих силах науки.

В-третьих, мораль, не зависящая от науки, пока речь идет о содержании моральных норм, становится зависящей от науки, когда вопрос стоит о реализа­ ции этих норм.

И констатация этих сложных зависимостей, и мысль о взаимной независимости содержания науч­ ных представлений и содержания моральных норм и спинозовское понимание духовного бытия человека, и роль художественного восприятия мира высказаны в заключительной реплике Эйнштейна, которая была адресована Мэрфи в этой беседе, в которой говори­

152

В этой реплике Эйнштейн говорит, что здание науч­ ной истины может быть построено из собственных материалов науки, скрепленных логическими опера­ циями. Но для такого сооружения нужны творче­ ские способности художника: ведь здание нельзя построить только из камня и извести. Моральное самосознание, чувство прекрасного и тот психологи­ ческий подъем, который Эйнштейн сближал с «ре­ лигиозным инстинктом» *, помогают мысли прийти к высшим достижениям науки.

«Именно в этом проявляется моральная сторона нашей натуры — то внутреннее стремление к пости­ жению истины, которое под названием amor intellectualis так часто подчеркивай Спиноза. Как вы ви­ дите,— продолжает Эйнштейн, обращаясь к Мэр­ фи,— я полностью согласен с вами, когда вы гово­ рите о моральных основах науки. Но обращать эту проблему и говорить о научных основах морали нельзя» 21.

Из последней фразы видно, что связь художест­ венной литературы и науки необратима. То, что мы назвали «преобразованием от Достоевского к Эйн­ штейну», не образует группы. Достоевский мог дать импульс amor intellectualis. Но наука не может опре­ делить моральных норм.

Не может, пока нет речи о реализации этих норм. Как и мораль не может воздействовать на науку, пока нет речи о силах развития науки. Сейчас мы перейдем именно к этим аспектам науки, к аспектам, раскрывающим связь собственно моральных проблем

153

При этом на задний план отходит биографическая и историко-научная проблема расшифровки относя­ щихся к Достоевскому замечаний Эйнштейна, на задний план отходят взгляды Эйнштейна и поэтика Достоевского. «Эйнштейн и Достоевский» оказывает­ ся символическим обозначением проблемы: «совре­ менная наука и моральные запросы человечества». Как только мы переходим к реализации моральных запросов, творчество Достоевского поворачивается иной стороной, по сравнению с той, которая интере­ совала Эйнштейна и которая в наибольшей степени определила воздействие писателя на идеи ученого. Но и идеи Эйнштейна поворачиваются другой сто­ роной, как только мы говорим о реализации мораль­ ных идеалов человечества. Объектом анализа стано­ вится воплощение этих идей и воздействие их на современную цивилизацию.

5

В конце четвертой книги «Братьев Карамазовых» описана встреча Алеши Карамазова со штабс-капи­ таном Снегиревым, которого незадолго перед тем оскорбил Дмитрий Карамазов. Алеша дает Снеги­ реву денег, тот мечтает выбиться из нужды, строит планы... И вдруг резкий поворот. Штабс-капитан мнет полученные от Алеши деньги, бросает их на землю и топчет *.

Вскоре Алеша рассказывает Лизе о происшедшей сцене. Он объясняет, почему Снегирев стал топтать деньги и почему теперь он их обязательно примет. Парадоксальный поворот становится естественным.

' См. Ф. М. Д о с т о е в с к и й . Собр. соч., т. 9, стр. 260

154

единственно возможным, как только вводится пара­ доксальный постулат: мятущаяся, слабая и робкая душа боится раскрыться и эта боязнь обнаружить свою слабость и свое смятение только и может вы­ явиться во внезапном переходе от умиленной благо­ дарности к уязвленной и терзающей себя гордости. И, конечно, здесь рационалистическая поэтика: па­ радоксальный постулат вводится не силлогизмом, а

ро...» '), вернее силлогизмом, воплотившимся в об­ раз, поэтическим силлогизмом. И, конечно, это рационалистическая поэтика: ведь конкретизация об­ раза оправдана охватившим Алешу познавательным порывом, он увлечен не только выводом: «на следу­ ющий день штабс-капитан возьмет деньги», но и самой возможностью рационального объяснения ирра­ циональной сцены.

Но здесь начинается поворот к очень острой, мо­ жет быть самой острой, проблеме рационализма. Лиза спрашивает, нет ли в этом объяснении, одно­ значно определяющем поведение человека, презре­ ния к нему. Каждая рационалистическая схема вы­ черчивает некоторую определенную кривую поведе­ ния человека. Но сохраняется ли при этом индиви­ дуальное, неповторимое бытие личности? Нет ли здесь игнорирования личности, низведения ее до уровня подопытной, покорной особи, которая должна своей судьбой подтвердить, продемонстрировать, про­ иллюстрировать рационалистическую схему?

Наступает великое испытание мысли. Может ли мысль, суверенная, освобожденная от веры, от тра-1

1Там же, стр. 270.

155

диции, идущая до конца в своих заключениях, может ли она избежать самой страшной угрозы — прене­ брежения микроскопической судьбой, превращения этой судьбы в пренебрежимую деталь макроскопиче­ ской гармонии? Алеша отвечает ссылкой на смире­ ние. «Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же, как он, когда все такие же, как он» '. Но испытание только началось. Разговор Алеши с Лизой открывает пятую книгу «Братьев Карама­ зовых», которая называется: «Pro и contra». В тот же день Алеша встречается с Иваном Карамазовым, и между ними происходит разговор о мировой гар­ монии целого и муках отдельного существа.

Первый аргумент, колеблющий мировую гармо­ нию,— жестокость человека, истязания беззащитно­ го существа. Метания штабс-капитана Снегирева объяснены. Но можно ли примириться с его судь­ бой? И можно ли примириться с судьбой любой не­ винной жертвы? Эти микроскопические жертвы, эти отдельные факты, не укладывающиеся в гармо­ нию, не должны быть игнорируемы. Понимание гар­ монии, рациональная схема — измена фактам. «Если я захочу что-нибудь понять, то тотчас же изменю факту»,— говорит Иван Карамазов. И чтобы не из­ менить ему, Иван отказывается от рациональной гармонии бытия — даже от самой парадоксальной «неэвклидовой гармонии». Сначала падает «эвкли­ дова» гармония — простая, традиционная схема:

156

В «Преступлении и наказании» вопрос о локаль­ ном критерии общей гармонии поставлен в таком аспекте, который позволяет видеть его «антистатистический» смысл. Раскольников встречает на буль­ варе, на скамье, пьяную, обесчещенную девушку и думает о ее будущем. Ее ожидает больница, вино, кабаки, опять больница, ранняя смерть. И вот Рас­ кольников саркастически говорит о всепримиряющей статистике:

«Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Та­ кой процент, говорят, должен уходить каждый год...

куда-то... к черту, должно быть, чтоб остальных ос­ вежать и им не мешать! Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, на­ учные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда... было бы, может быть, беспокойнее...» 1

Появлялось ли у Достоевского представление о дополнительности локального, индивидуального, не­ повторимого бытия, с одной стороны, и рациональной общей схемы мировой гармонии? Иначе говоря, о гармонии, не игнорирующей индивидуальные судь­ бы, и об индивидуальных судьбах, содержащих эвен­ туальную гармонию целого? Да, такое представление появлялось. Но оно никогда не приобретало четких контуров и не реализовалось в позитивную социаль­ ную и моральную программу. Творчество Достоев­ ского осталось неразрешенным, обращенным в бу­ дущее вопросом, требованием, мольбой о такой гар­ монии. Достоевский думал об индивидууме как но­ сителе гармонии целого, но его размышлениям не хватало слишком многого, чтобы воплотиться в об-1

1 Ф. М. Д о с т о е в с к и й . Собр. соч., т. б, стр, 66.

157

разы. Был один замысел, который с этой стороны очень интересен. Достоевский думал о дальнейшей судьбе Алеши Карамазова и представлял его рево­ люционером, идеализированным Каракозовым. Но Достоевский ушел слишком далеко в сторону Побе­ доносцева и Каткова, чтобы этот план мог реализо­ ваться, даже если бы смерть писателя не оборвала мыслей о продолжении «Братьев Карамазовых».

Даже негативная концепция — индивидуум вы­ зывает «цепную реакцию», разрушающую целое,— не воплотилась в художественные образы, столь же конкретные, как чисто «вопрошающие». В рассказе «Сон смешного человека» герой постепенно теряет «мировую линию», его жизнь становится чисто ин­ дивидуальным процессом. Рассказ кончается пози­ тивной «цепной реакцией». Герой излечивается от равнодушия к миру, и его существование становится исходным пунктом преобразования нашего мира. Но и негативная и позитивная версии индивидуально» судьбы, заполненной, реальной, обращенной к инте­ гральной гармонии, остаются абстрактными и не ха­ рактерны для поэтики Достоевского. Последняя рас­ крывает только вопрос о неигнорируемой и сущест­ венной для «мировой линии» индивидуальной судьбе.

У Бредбери есть фантастический рассказ: путе­ шественники в прошлое охотятся на чудовище тре­ тичной эры. Один из них нечаянно раздавил какуюто бабочку, и вот земля развивается по-иному: воз­ вратившись в настоящее, путешественники застают мир изменившимся, на президентских выборах не­ ожиданно побеждает другой кандидат, и стране угро­ жает фашизм. Индивидуальный, игнорируемый, с точки зрения статистической концепции бытия, ма­ кроскопически неуловимый и поэтому как бы ли-

158

шейный физического существования единичный факт меняет мировую линию целого, может быть оп­ ределен таким изменением и становится реальным, существенным для целого.

Индивидуальный биологический или механиче­ ский эпизод не может изменить судьбу человечества, но ее может в какой-то мере изменить индивидуаль­ ная жизнь человека — если его стремления идут по макроскопической «мировой линии». Из таких стрем­ лений и их реализации складывается заполнение мировой линии, последняя превращается из форму­ лы в историю людей. Вместе с тем и индивидуаль­ ные судьбы, когда их содержанием становится вари­ ация «мировой линии», стремление к той или иной макроскопической эволюции человечества, приобре­ тают определенность, реальное бытие, макроскопи­ ческую значительность.

Индивидуальное бытие, включающее эвентуаль­ ную «мировую линию», не было показано Достоев­ ским с конкретностью, свойственной его художест­ венному гению. Здесь сказалось влияние тенденции, взглядов, окружения, среды. Поэтика создает под­ час независимую от намерений писателя внутрен­ нюю логику произведений. В свою очередь тенден­ ция воздействует на поэтику. В этом «неконтроли­ руемом воздействии» одной стороны творчества на другую выражается весьма глубокая и общая допол­ нительность двух компонент творчества — абстракт­ но-рационалистической и конкретной, образной, по­ этической. Обе они, взятые порознь, теряют смысл и, по сути дела, перестают существовать. Абстракт­ но-логическое конструирование произведения, отор­ вавшись от конкретной поэтики индивидуальных, «пренебрежимых» судеб, становится мыслью ни о

159