ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 08.02.2024
Просмотров: 71
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
, что у нас все благополучно, спокойно.
Мне так и хотелось рассказать Василю о Колотуне, о разоблаченных и обезвреженных провокаторах, но раз Евмен Иванович не нашел нужным сказать об этом, значит, и мне надо прикусить язык, поучиться выдержке у Василя.
- Принес вам важные известия, - продолжал Василь. – Фашисты остановлены под Москвой и разбиты, Красная Армия перешла в наступление.
Я подпрыгнул, крикнул «ура», вложив в этот возглас всё, что накопилось у меня за день. Ведь вот как бывает, я же предчувствовал эту победу, радовался ей.
- Откуда это известно тебе? – спросил Евмен Иванович.
- Сам принимал сводку от Советского информбюро. А ещё раньше слушал речь товарища Сталина на октябрьском параде в Москве на Красной площади.
- У тебя есть радиоприемник?
- Сам сделал. Вот он видел, - кивнул на меня. – Только из сарая перенес его на чердак.
- Ты ещё и мастер на все руки, - порадовался Евмен Иванович, помолчал и добавил: - Будь осторожным, сынок, не доверяйся всем.
- Не всем… Я же о вас наслушался. Вам я могу…
Василь подробно перечислял, какие трофеи захвачены, в какие населенные пункты вступили наши освободители, на сколько километров отогнаны гитлеровские войска. И как у него вмещалось в голове столько цифр и названий! Я переписал на листке из школьной тетради все, что продиктовал мне Василь; позавидовал его памяти, сообразительности, умению мастерить и возможности слушать Москву. Спать нас положили вместе на теплой печке, и мы нашептались о разных житейских мелочах, о кое-каких секретах, например, о том, что Иван Петрович влюблен в Алену, об этом Василь догадался сразу, как только тот заговорил о ней, и она, услышав имя Ивана Петровича, вся изнутри засветилась, глаза заблестели –– тоже, наверное, любит. Вот и поженятся, когда фашиста прогоним.
Мы так и выразились –– прогоним, потому что причисляли себя к участникам борьбы против оккупантов, имели право так себя называть, ибо знали: за то, что уже сделал каждый из нас, враги могли нас повесить или расстрелять. А впереди были захватывающие дела: время от времени я буду приходить в Яблуновку за сводками –– они нужны сейчас, как воздух, как хлеб, даже нужнее хлеба, потому что можно кое-как прожить на картошке, крупе, кукурузной мамалыге, а без сведений о событиях на фронтах великой народной войны жизнь немыслима. Недаром гитлеровцы запрещают населению слушать радио, за хранение приемников –– казнь, за распространение военных сообщений –– расстрел. Но никакие угрозы не страшны, люди объединяются в подпольные группы, вот и деповские рабочие организовались и действуют: нашли способ выводить паровозы из строя, изготовляют мины замедленного действия, чтобы подрывать вражеские эшелоны в пути следования. У него, Василя, припрятано несколько брусков тола, есть даже бикфордов шнур, детонатор –– такие вещи, о которых я и не слыхал. С поля боя во время отступления наших войск Василь натаскал винтовок, гранат, патронов, припрятал их и ждет команды выходить в лес. Отец и мать знают, конечно, об этом, дрожат за него. Настроение Василя передалось мне, и мы тут же поклялись в борьбе с оккупантами быть неразлучными товарищами. Мы так и уснули, сцепив и не разъединив рук.
Утром, позавтракав и взяв кое-что перекусить в дороге, Василь стал на лыжи и уплыл в белую мглистую даль.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
С приходом весны выступили тревожные дни и ночи: оккупанты бесчинствовали, расправлялись со всеми подозрительными и непослушными, молодежь забирали и увозили в Германию.
Алене пришлось прятаться, почти не ночевать дома, за ней не раз приходили завадовские полицаи.
Неутешительные вести приносил я из Яблуновки. Ходил туда еженедельно, напрямик через овраги и перелески, изучил все тропинки, приметы и мог попасть к Василю, прямо к его хате, в любое время суток и, как говорится, с завязанными глазами. Мы забирались на чердак в определённые часы, проникали к наушникам и каждый раз опускали головы: бои велись все дальше и дальше на юго-восток, фронт отодвигался к Дону, Волге, Северному Кавказу. Приходил с работы Васин отец, с ним иногда наведывался Иван Петрович, поднимали нам настроение: вот увидите, утверждали они, зимой наши опять перейдут в контрнаступление и погонят врага.
Так оно и вышло. Сообщение об окружении, разгроме и пленении армии Паулюса в Сталинграде мы распространили с быстротой ветра. Трудно передать затаенную, рвущуюся наружу радость от того, что наконец-то наша взяла, наши надежды и терпение не напрасны, наступил перелом в ходе войны.
Мы рвались к действию, и первой, пусть и незначительной, операцией была совместно проведенная диверсия под Яблуновкой. Двигалась колонна немецких машин. Самая последняя отстала, забуксовала в грязи, заглохла. Водитель и сопровождающие груз продрогшие солдаты побежали в село погреться, а мы тем временем подкрались к машине, распотрошили все ее внутренности, сняли аккумулятор - Василь сказал, что он ему очень нужен, унес и спрятал его подальше. Боже, что после этого было! Немцы кричали, бесновались, угрожали расстрелом, но виновников не нашли, вынуждены были оставить машину и догонять колонну попутным транспортом. Позже к испорченной машине подъехал тягач, зацепил и утащил ее, а мы с Василем праздновали маленькую победу.
Самым значительным событием наступившей весны была встреча с наумовцами. То, что они наумовцы, мы узнали потом, после войны, из книги самого генерала Наумова о степном рейде. Тогда известие о красной коннице, въехавшей в Холодноярский лес, принес Евмену Ивановичу случайный прохожий, идущий из Мельников на Завадовку. Сначала лесник не поверил - откуда она взялась, эта конница? Подумал - разыгрывает или провоцирует его незнакомец.
Все же собрался, пошел на свой участок и встретился в балке с конным разъездом. Всадники остановили его, спросили, кто он, вежливо предложили следовать за ними и привели в хутор Буду. В тот самый, куда, помню, ходили отрядом из пионерского лагеря и где мы восторгались Железняковым дубом-великаном.
На хуторе в каждом дворе, под каждым деревом - лошади, в каждой хате - кавалеристы, рассказывал Евмен Иванович. Заводят его в хату, там за столом сидят командиры, самый главный из них поднимается, пожимает ему руку, приглашает садиться, шутит: «Сами в гостях, но гостю рады - хоть одного с усами увидели». Спрашивает: почему в таком известном лесу нет партизан?
Что ему ответить? Не мог он сказать, что советские патриоты пока что в подполье, дай клич - и все соберутся. Кто они такие, эти конники, - не проверял, вести с ними переговоры никто его не уполномочивал, привести к ним Андрея Степановича, секретаря подпольного райкома партии, дело рискованное. Он промолчал, кое-как отшутился.
То, что они, кавалеристы, укрылись в лесу от преследования жандармерия и полиции, не произвело никакого впечатления на лесника, он уже слышал о том же от других, и разговор не получился. Зато все хуторские жители нисколько не усомнились в подлинной принадлежности кавалеристов к родной Красной Армии, встречали и угощали из как самых дорогих и близких людей.
Мы с Аленой не удержались от соблазна увидеть конников, ходили на хутор вместе с лубенскими, завадовскими, мельничанскими, грушковскими подростками. Увидев бравых, по-военному подтянутых, веселых мужчин и парней, мы все потянулись к ним, сразу душой почувствовали, что это свои, забыли о предупреждениях Евмена Ивановича быть осторожными и сдержанными.
Дети, самый бесцеремонный народ, без опасения шли на руки, лезли на плечи и на колени к дядям, а мы, подростки, завистливо посматривали на висящие портупеи, кобуры, автоматы, на расседланных лошадей, на всю эту походную кавалерийскую часть, непонятным образом пробившуюся сквозь оборонительные вражеские заслоны и очутившуюся здесь.
Пришедшие из ближних сел перемешались и растеклись по хутору, меня затолкали в чью-то хату такие же, как сам, любопытные и вездесущие пацаны, и я уже не мог отличить, кто из них здешний, кто чужой. Все пользовались одинаковым правом и чувствовали себя счастливыми от присутствия здесь, от прикосновения к сильным рукам красных конников, к их вещам и оружию.
Мы с Аленой возвратились с хутора домой уже поздно ночью.
2
Здесь я должен остановиться, перевести дыхание, собраться с душевными силами, чтобы еще раз пережить жуткое, ни с чем не сравнимое по своей бесчеловечности трагическое событие. Воспоминание о нем обжигает сердце, и когда слышу о Лидице, Хатыни, Кортелисах, явственно вижу, как было в Буде.
Нет, я не был непосредственным свидетелем буденской трагедии. Я только слышал выстрелы, душераздирающие крики, рыдания - они доносились до меня, онемевшего и затаившегося в кустах, потом я вместе с другими сельчанами ходил по опустошенному хутору и слушал рассказ случайно спасшегося от расправы и почти обезумевшего человека.
Ранним утро хутор оцепили со всех сторон отряды карателей - воинские подразделения, жандармерия, собранная из нескольких районов полиция. Никто не мог выскользнуть из плотного оцепления, даже собак и кошек пристреливали. Заходили в каждый двор и в каждую хату, всех поднимали с постели и выталкивали на улицу, гнали под гору на выгон, а там сортировали: молодых - в одну сторону, пожилых, стариков, детей - в другую. Молодых хуторян каратели загоняли в кузова крытых машин и увозили в сторону Каменки, а всех оставшихся, окруженных конвоем, погнали к тысячелетнему дубу на околице.
С пригорка люди увидели свежевырытую яму и ужаснулись: возле нее полукольцом стояли автоматчики.
Это я уже сам слышал - автоматные очереди, душераздирающие крики, рыдания, стоны. Среди них выделялись женские и детские голоса, пронзительные, умоляющие и проклинающие. Я слышал их и всем своим существом клялся самому себе ненавидеть фашистов и из прислужников, уничтожать их, потому что нельзя было жить с ними одним воздухом. Я это глубоко понял там, возле хутора Буды, в тот незабываемый трагический день восемнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года.
Пришла почтальон, словоохотливая женщина. Из всех подписчиков и адресатов она одному мне делает исключение - газеты и письма не бросает в ящик, а заносит в дом, зная, как я их жду и с какой жадностью набрасываюсь на свежее печатное слово, на весточку от бывших партизан и фронтовиков.
Она усаживается возле меня и сначала сообщает поселковые новости, затем просматривает газеты и выделяет, что я должен прочесть, изогнув каждую страницу и положив ее так, чтобы я смог дотянуться до нее глазами. Конверты разрывает при мне, вынимает и кладет передо мной письма.
Мне так и хотелось рассказать Василю о Колотуне, о разоблаченных и обезвреженных провокаторах, но раз Евмен Иванович не нашел нужным сказать об этом, значит, и мне надо прикусить язык, поучиться выдержке у Василя.
- Принес вам важные известия, - продолжал Василь. – Фашисты остановлены под Москвой и разбиты, Красная Армия перешла в наступление.
Я подпрыгнул, крикнул «ура», вложив в этот возглас всё, что накопилось у меня за день. Ведь вот как бывает, я же предчувствовал эту победу, радовался ей.
- Откуда это известно тебе? – спросил Евмен Иванович.
- Сам принимал сводку от Советского информбюро. А ещё раньше слушал речь товарища Сталина на октябрьском параде в Москве на Красной площади.
- У тебя есть радиоприемник?
- Сам сделал. Вот он видел, - кивнул на меня. – Только из сарая перенес его на чердак.
- Ты ещё и мастер на все руки, - порадовался Евмен Иванович, помолчал и добавил: - Будь осторожным, сынок, не доверяйся всем.
- Не всем… Я же о вас наслушался. Вам я могу…
Василь подробно перечислял, какие трофеи захвачены, в какие населенные пункты вступили наши освободители, на сколько километров отогнаны гитлеровские войска. И как у него вмещалось в голове столько цифр и названий! Я переписал на листке из школьной тетради все, что продиктовал мне Василь; позавидовал его памяти, сообразительности, умению мастерить и возможности слушать Москву. Спать нас положили вместе на теплой печке, и мы нашептались о разных житейских мелочах, о кое-каких секретах, например, о том, что Иван Петрович влюблен в Алену, об этом Василь догадался сразу, как только тот заговорил о ней, и она, услышав имя Ивана Петровича, вся изнутри засветилась, глаза заблестели –– тоже, наверное, любит. Вот и поженятся, когда фашиста прогоним.
Мы так и выразились –– прогоним, потому что причисляли себя к участникам борьбы против оккупантов, имели право так себя называть, ибо знали: за то, что уже сделал каждый из нас, враги могли нас повесить или расстрелять. А впереди были захватывающие дела: время от времени я буду приходить в Яблуновку за сводками –– они нужны сейчас, как воздух, как хлеб, даже нужнее хлеба, потому что можно кое-как прожить на картошке, крупе, кукурузной мамалыге, а без сведений о событиях на фронтах великой народной войны жизнь немыслима. Недаром гитлеровцы запрещают населению слушать радио, за хранение приемников –– казнь, за распространение военных сообщений –– расстрел. Но никакие угрозы не страшны, люди объединяются в подпольные группы, вот и деповские рабочие организовались и действуют: нашли способ выводить паровозы из строя, изготовляют мины замедленного действия, чтобы подрывать вражеские эшелоны в пути следования. У него, Василя, припрятано несколько брусков тола, есть даже бикфордов шнур, детонатор –– такие вещи, о которых я и не слыхал. С поля боя во время отступления наших войск Василь натаскал винтовок, гранат, патронов, припрятал их и ждет команды выходить в лес. Отец и мать знают, конечно, об этом, дрожат за него. Настроение Василя передалось мне, и мы тут же поклялись в борьбе с оккупантами быть неразлучными товарищами. Мы так и уснули, сцепив и не разъединив рук.
Утром, позавтракав и взяв кое-что перекусить в дороге, Василь стал на лыжи и уплыл в белую мглистую даль.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
С приходом весны выступили тревожные дни и ночи: оккупанты бесчинствовали, расправлялись со всеми подозрительными и непослушными, молодежь забирали и увозили в Германию.
Алене пришлось прятаться, почти не ночевать дома, за ней не раз приходили завадовские полицаи.
Неутешительные вести приносил я из Яблуновки. Ходил туда еженедельно, напрямик через овраги и перелески, изучил все тропинки, приметы и мог попасть к Василю, прямо к его хате, в любое время суток и, как говорится, с завязанными глазами. Мы забирались на чердак в определённые часы, проникали к наушникам и каждый раз опускали головы: бои велись все дальше и дальше на юго-восток, фронт отодвигался к Дону, Волге, Северному Кавказу. Приходил с работы Васин отец, с ним иногда наведывался Иван Петрович, поднимали нам настроение: вот увидите, утверждали они, зимой наши опять перейдут в контрнаступление и погонят врага.
Так оно и вышло. Сообщение об окружении, разгроме и пленении армии Паулюса в Сталинграде мы распространили с быстротой ветра. Трудно передать затаенную, рвущуюся наружу радость от того, что наконец-то наша взяла, наши надежды и терпение не напрасны, наступил перелом в ходе войны.
Мы рвались к действию, и первой, пусть и незначительной, операцией была совместно проведенная диверсия под Яблуновкой. Двигалась колонна немецких машин. Самая последняя отстала, забуксовала в грязи, заглохла. Водитель и сопровождающие груз продрогшие солдаты побежали в село погреться, а мы тем временем подкрались к машине, распотрошили все ее внутренности, сняли аккумулятор - Василь сказал, что он ему очень нужен, унес и спрятал его подальше. Боже, что после этого было! Немцы кричали, бесновались, угрожали расстрелом, но виновников не нашли, вынуждены были оставить машину и догонять колонну попутным транспортом. Позже к испорченной машине подъехал тягач, зацепил и утащил ее, а мы с Василем праздновали маленькую победу.
Самым значительным событием наступившей весны была встреча с наумовцами. То, что они наумовцы, мы узнали потом, после войны, из книги самого генерала Наумова о степном рейде. Тогда известие о красной коннице, въехавшей в Холодноярский лес, принес Евмену Ивановичу случайный прохожий, идущий из Мельников на Завадовку. Сначала лесник не поверил - откуда она взялась, эта конница? Подумал - разыгрывает или провоцирует его незнакомец.
Все же собрался, пошел на свой участок и встретился в балке с конным разъездом. Всадники остановили его, спросили, кто он, вежливо предложили следовать за ними и привели в хутор Буду. В тот самый, куда, помню, ходили отрядом из пионерского лагеря и где мы восторгались Железняковым дубом-великаном.
На хуторе в каждом дворе, под каждым деревом - лошади, в каждой хате - кавалеристы, рассказывал Евмен Иванович. Заводят его в хату, там за столом сидят командиры, самый главный из них поднимается, пожимает ему руку, приглашает садиться, шутит: «Сами в гостях, но гостю рады - хоть одного с усами увидели». Спрашивает: почему в таком известном лесу нет партизан?
Что ему ответить? Не мог он сказать, что советские патриоты пока что в подполье, дай клич - и все соберутся. Кто они такие, эти конники, - не проверял, вести с ними переговоры никто его не уполномочивал, привести к ним Андрея Степановича, секретаря подпольного райкома партии, дело рискованное. Он промолчал, кое-как отшутился.
То, что они, кавалеристы, укрылись в лесу от преследования жандармерия и полиции, не произвело никакого впечатления на лесника, он уже слышал о том же от других, и разговор не получился. Зато все хуторские жители нисколько не усомнились в подлинной принадлежности кавалеристов к родной Красной Армии, встречали и угощали из как самых дорогих и близких людей.
Мы с Аленой не удержались от соблазна увидеть конников, ходили на хутор вместе с лубенскими, завадовскими, мельничанскими, грушковскими подростками. Увидев бравых, по-военному подтянутых, веселых мужчин и парней, мы все потянулись к ним, сразу душой почувствовали, что это свои, забыли о предупреждениях Евмена Ивановича быть осторожными и сдержанными.
Дети, самый бесцеремонный народ, без опасения шли на руки, лезли на плечи и на колени к дядям, а мы, подростки, завистливо посматривали на висящие портупеи, кобуры, автоматы, на расседланных лошадей, на всю эту походную кавалерийскую часть, непонятным образом пробившуюся сквозь оборонительные вражеские заслоны и очутившуюся здесь.
Пришедшие из ближних сел перемешались и растеклись по хутору, меня затолкали в чью-то хату такие же, как сам, любопытные и вездесущие пацаны, и я уже не мог отличить, кто из них здешний, кто чужой. Все пользовались одинаковым правом и чувствовали себя счастливыми от присутствия здесь, от прикосновения к сильным рукам красных конников, к их вещам и оружию.
Мы с Аленой возвратились с хутора домой уже поздно ночью.
2
Здесь я должен остановиться, перевести дыхание, собраться с душевными силами, чтобы еще раз пережить жуткое, ни с чем не сравнимое по своей бесчеловечности трагическое событие. Воспоминание о нем обжигает сердце, и когда слышу о Лидице, Хатыни, Кортелисах, явственно вижу, как было в Буде.
Нет, я не был непосредственным свидетелем буденской трагедии. Я только слышал выстрелы, душераздирающие крики, рыдания - они доносились до меня, онемевшего и затаившегося в кустах, потом я вместе с другими сельчанами ходил по опустошенному хутору и слушал рассказ случайно спасшегося от расправы и почти обезумевшего человека.
Ранним утро хутор оцепили со всех сторон отряды карателей - воинские подразделения, жандармерия, собранная из нескольких районов полиция. Никто не мог выскользнуть из плотного оцепления, даже собак и кошек пристреливали. Заходили в каждый двор и в каждую хату, всех поднимали с постели и выталкивали на улицу, гнали под гору на выгон, а там сортировали: молодых - в одну сторону, пожилых, стариков, детей - в другую. Молодых хуторян каратели загоняли в кузова крытых машин и увозили в сторону Каменки, а всех оставшихся, окруженных конвоем, погнали к тысячелетнему дубу на околице.
С пригорка люди увидели свежевырытую яму и ужаснулись: возле нее полукольцом стояли автоматчики.
Это я уже сам слышал - автоматные очереди, душераздирающие крики, рыдания, стоны. Среди них выделялись женские и детские голоса, пронзительные, умоляющие и проклинающие. Я слышал их и всем своим существом клялся самому себе ненавидеть фашистов и из прислужников, уничтожать их, потому что нельзя было жить с ними одним воздухом. Я это глубоко понял там, возле хутора Буды, в тот незабываемый трагический день восемнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года.
Пришла почтальон, словоохотливая женщина. Из всех подписчиков и адресатов она одному мне делает исключение - газеты и письма не бросает в ящик, а заносит в дом, зная, как я их жду и с какой жадностью набрасываюсь на свежее печатное слово, на весточку от бывших партизан и фронтовиков.
Она усаживается возле меня и сначала сообщает поселковые новости, затем просматривает газеты и выделяет, что я должен прочесть, изогнув каждую страницу и положив ее так, чтобы я смог дотянуться до нее глазами. Конверты разрывает при мне, вынимает и кладет передо мной письма.
