ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 17.10.2024
Просмотров: 21
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Стремясь художественно доказать свою концепцию, Достоевский и выдвигает тройственный характер мотивировки преступления Раскольникова. Автор все время подменяет один мотив другим».
Художественный образ — создание органическое, живое единство, не разбирающееся механически на отдельные части. Нельзя рассматривать Раскольникова как подсудимого, у которого судья добивается признания, одного за другим, мотивов его преступления, игнорируя все остальное в его многообразно-сложной, противоречивой, но единой личности, игнорируя именно то, что образует этот неповторимый сплав, именуемый Раскольниковым. Поиски однолинейных или многолинейных мотивов преступления Раскольникова опираются на предпосылку, согласно которой герои Достоевского являются «чистым голосом» одной или нескольких идей. Концепция «чистого голоса» ведет к выключению образов Достоевского из сферы действия, а меж тем вне действия нельзя себе представить не только его героев, но и самых романов его. Персонажи Достоевского не являются только орудием, которым пользуется идея для своего осуществления и проявления. В противоположность такому гегелизированному их истолкованию, Достоевский объяснял, что натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть сознательного и бессознательного.
Раскольников — это живая, мучающаяся жизнь, со своими опасностями и со своими пределами, в которой все связано друг с другом и одно переливается в другое; Раскольников — это живая личность, в которой все взаимообусловлено и все движется, подгоняемое господствующей в ней тенденцией; Раскольников— гениально созданный образ, органическое единство, внутренние противоречия которого стремятся найти разрешение в действии, управляемом поставленной целью. Только в этом смысле и можно говорить об идее Раскольникова, не обедняя его личности, не разрушая его качественного своеобразия и не снижая истинного значения ее идеологических и практических устремлений.
Раскольников должен был оказаться сам в нищете, участь Сони Мармеладовой должна была стать угрозой для его собственной сестры, голод и слепота должны были вплотную подступить к его собственной матери, чтобы он действительно возложил на свои плечи тяжкий груз — восстать против мира для того, чтоб подчинить его своей власти и повести к новому Иерусалиму.
Раскольников уже давно вынашивал в голове свою Ужасную идею и свой ужасный замысел, но все это до поры до времени оставалось мрачной фантазией и мрачными игрушками, не более того. Он уже встретился с Мармеладовым, уже сердце его пронзили вопли униженных и оскорбленных, а он еще ничего не решил.
Но вот пришло письмо от матери. Он остался наедине с ним, он прочел наивную и жестокую по правде своей исповедь, являющуюся лишь несколько более облагороженной параллелью исповеди Мармеладова, и нож всеобщей беды пронзил его самого.
Письмо матери поставило Раскольникова на роковую черту: или смириться перед участью своих родных и перед законом, царствующим в мире, или попытаться что-то сделать для спасения своих близких и тем самым восстать против царствующей в мире закономерности.
Побудительная сила идеи, сложившейся под влиянием безотрадного мира, соприкоснулась с личным страстным стимулом, с зажженным запалом, готовым вызвать взрыв. Положение близких превратилось в катализатор теоретических размышлений, в мощный стимул, толкающий от слов к делу.
Без претворения всеобщего состояния мира в личную боль и личный гнев мотивы преступления Раскольникова свелись бы к логической дедукции из абстрактной «чистой идеи». Но «чистая идея» не плачет, а «почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез». «Чистая идея» не суеверна, а Раскольников под влиянием овладевшей им моноидеи стал отчасти суеверен. «Чистая идея» стоит вне инстинктов, а в Раскольникове, в момент осуществления идеи, остро и безошибочно работали инстинкты, позволившие ему преодолеть такие трудности, каких не преодолел бы никакой расчет.
Раскольников просто так никого бы не убил, даже
в случае самозащиты. А вот за мать, за честь сестры, охраняя подростка, ребенка, за идею готов убить — и Убил. Убил не в открытом бою, убил одну за другой Двух беззащитных женщин, и хотя первая из них скверное насекомое, ему все же приходится объяснить, как он мог осмелиться, как он мог решиться сделать самое недопустимое, что есть на земле,— по своей воле, по своему личному решению, своей рукой отнять жизнь у человека. Раскольников убил во имя идеи, и ему приходится под влиянием внутренних и внешних побуждений много раз объяснять, в чем состоит его идея. Никто, к кому бы он ни обращался, не может понять ее. Его собеседники стоят на разных уровнях интеллектуального и нравственного развития, но никто из них не может совместить преступление, совершенное Раскольниковым, с его обликом. Раскольникову приходится, приноравливаясь к пониманию своего собеседника, опускать свою идею вниз, отрывать ее от всеобщих целей. Но каждый раз при этом он уясняет очень важную сторону в ней, находит в ней звено, уцепившись за которое он вновь и вновь подымает ее в сферу всеобщих обоснований.
Работа над осуществлением замысла «Униженных и оскорбленных» доказала Достоевскому, что «филантропический» герой уже не может выразить смысла новой, более сложной и трудной эпохи, что «сны», порожденные и русской и европейской действительностью начавшейся второй половины XIX века, неадекватны снам, снившимся мечтателям сороковых годов. Художественное понимание и творческое воображение Достоевского приобрели более объемлющий и более грозный характер.
Достоевский понимал, что филантропические мотивы могут входить или даже входят в живое единство идеи Раскольникова.
Однако в окончательном тексте Достоевский устранил филантропическую, «гасовскую», мотивировку идеи преступления Раскольникова. «Гасовское» обоснование обедняло роман или даже ломало весь его замысел. Пропадал историко-философский размах, и выдвигалось на первый план морализирующее поучение, чуть не с криминалистским уклоном.
Но в снятом виде филантропический момент присутствует в идее Раскольникова, подобно тому как в ее синтетическом единстве живет и страстная заинтересованность в судьбе своих близких, и понимание значения для человека социальных обстоятельств. Раскольников полон участия к чужому горю не только по натуре своей, он по убеждениям своим не может примириться со страданиями людей, из которых каждый ему ближний и брат.
Устраненный как логическое обоснование преступления, филантропизм живет в целостном образе Раскольникова как неотступный призыв о помощи униженным и оскорбленным, переходящий, однако, тут же в презрение и гнев к страдающим, за то, что они «глупы», за то, что они не хотят стать умнее и не станут никогда умнее. Всякий, кому не лень, властвует над ними, это закон всякого человеческого общежития.
Интерпретаторы «Преступления и наказания» в ницшеанском духе не заметили, что при чисто наполеоновской трактовке идеи Раскольникова они сходятся с Свидригайловым, хотя к мнениям Свидригайлова следует относиться осторожно: Свидригайлов понять Раскольникова по-настоящему не может. Это Свидригайлов низводил Раскольникова полностью к наполеоновской идее, с открываемой ею перспективой заманчивой дьяволовой, личной, эгоистической карьеры. Именно Свидригайлов видел в Раскольникове доморощенного Наполеона, не посмевшего пойти до конца по своему пути.
Свидригайлов все снижает, он не способен проникнуть в сокровенную суть идеи Раскольникова и, перебирая одну за другой возможные мотивировки преступления Родиона, останавливается наконец на фигуре Наполеона.
У Свидригайлова — все арифметика, а у Раскольникова высшая математика. Свидригайлов-то — первый — и объясняет преступление Родиона Раскольникова плюралистически, сложением многих разных причин и мотивов: бедностью, характером, раздражением, желанием помочь родным, стремлением к богатству, к карьере.
Вопреки мнению Мережковского, Шестова, да и Вересаева, наполеоновская безоглядная, ничем не ограниченная власть для Раскольникова не самоцель, а условие осуществления цели, эталон не самого идеала, а форма, в рамках которой он только и может осуществить свой идеал.
Раскольников ставит себя над человечеством во имя спасения человечества, он хочет «сгрести» людей «в руки и потом делать им добро».
Раскольников оправдывает преступление, кровь не властью самой по себе и не стремлением к новаторству, к отвлеченному прогрессу. Он самолично разрешает себе кровь, он идет на преступление во имя лучшего, во имя спасения человечества, во имя содержания, ценности и «размеров» своей идеи, во имя грандиозной задачи осуществления нового Иерусалима.
Глава седьмая
Раскольников и Соня
Особенное чувство нарастает в Раскольникове: в добре он видит подлинную суть своей миссии, в утолении страданий малых сих, особенно детей, в крупицах счастья, сеемого им вокруг себя, он видит доказательство правоты возложенного им на себя мессианистского подвига, безошибочности своей горделивой и ужасной идеи.
Чувства, испытываемые им, когда он находит доказательства своей способности и своих возможностей делать добро, укрепляют его волю, уточняют и «очищают» его теорию, несут его вверх, к кульминации.
Для понимания образа Раскольникова и содержания его идеи очень большое значение приобретает вся сцена после посещения им семьи Мармеладовых, потрясенной смертью своего главы: «Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение». (Многозначительное для Достоевского сравнение!)
Ответная любовь тех, кто нуждается в его помощи, по отношению к которым он является спасителем, укрепляет Раскольникова в его замысле: мир сам себя не спасет, но мир заслуживает спасения.
Своей кульминации идея Раскольникова достигает в главе IV, четвертой же части, в сцене посещения Раскольниковым Сони и совместного с нею чтения Евангелия. Вместе с тем и роман достигает здесь своей переломной вершины.
В ужасной комнате Сони Мармеладовой, столь же ужасной, как каморка Раскольникова, его снова обступают вся боль, вся нищета, все унижения, все страдания, в которых живет подавляющее большинство человечества— и Капернаумовы, и Мармеладовы, и сама Соня,— большинство, «доброе», «ласковое», жаждущее правды и справедливости, не понимающее, что причина несправедливости лежит в порядках, переходящих
от века к веку без особых изменений.
Раскольников понял «ненасытимое сострадание» Сони и сам пережил его в который раз, быть может еще сильнее, чем Соня, потому что Соня сосредоточивалась больше на своих близких, а Раскольников и на близких и на дальних. В который раз предстало перед ним надвинувшееся грозное безнадежное будущее Сони, неизбежность ее нравственной и физической гибели, смерть Катерины Ивановны, проторенный путь для Полечки и ее сестрицы. В разговоре всплывает имя Лизаветы, тоже доброй и отзывчивой, погибшей безвинно и бессмысленно, подарившей Соне ее единственную книгу — Евангелие.
Художественный образ — создание органическое, живое единство, не разбирающееся механически на отдельные части. Нельзя рассматривать Раскольникова как подсудимого, у которого судья добивается признания, одного за другим, мотивов его преступления, игнорируя все остальное в его многообразно-сложной, противоречивой, но единой личности, игнорируя именно то, что образует этот неповторимый сплав, именуемый Раскольниковым. Поиски однолинейных или многолинейных мотивов преступления Раскольникова опираются на предпосылку, согласно которой герои Достоевского являются «чистым голосом» одной или нескольких идей. Концепция «чистого голоса» ведет к выключению образов Достоевского из сферы действия, а меж тем вне действия нельзя себе представить не только его героев, но и самых романов его. Персонажи Достоевского не являются только орудием, которым пользуется идея для своего осуществления и проявления. В противоположность такому гегелизированному их истолкованию, Достоевский объяснял, что натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть сознательного и бессознательного.
Раскольников — это живая, мучающаяся жизнь, со своими опасностями и со своими пределами, в которой все связано друг с другом и одно переливается в другое; Раскольников — это живая личность, в которой все взаимообусловлено и все движется, подгоняемое господствующей в ней тенденцией; Раскольников— гениально созданный образ, органическое единство, внутренние противоречия которого стремятся найти разрешение в действии, управляемом поставленной целью. Только в этом смысле и можно говорить об идее Раскольникова, не обедняя его личности, не разрушая его качественного своеобразия и не снижая истинного значения ее идеологических и практических устремлений.
Раскольников должен был оказаться сам в нищете, участь Сони Мармеладовой должна была стать угрозой для его собственной сестры, голод и слепота должны были вплотную подступить к его собственной матери, чтобы он действительно возложил на свои плечи тяжкий груз — восстать против мира для того, чтоб подчинить его своей власти и повести к новому Иерусалиму.
Раскольников уже давно вынашивал в голове свою Ужасную идею и свой ужасный замысел, но все это до поры до времени оставалось мрачной фантазией и мрачными игрушками, не более того. Он уже встретился с Мармеладовым, уже сердце его пронзили вопли униженных и оскорбленных, а он еще ничего не решил.
Но вот пришло письмо от матери. Он остался наедине с ним, он прочел наивную и жестокую по правде своей исповедь, являющуюся лишь несколько более облагороженной параллелью исповеди Мармеладова, и нож всеобщей беды пронзил его самого.
Письмо матери поставило Раскольникова на роковую черту: или смириться перед участью своих родных и перед законом, царствующим в мире, или попытаться что-то сделать для спасения своих близких и тем самым восстать против царствующей в мире закономерности.
Побудительная сила идеи, сложившейся под влиянием безотрадного мира, соприкоснулась с личным страстным стимулом, с зажженным запалом, готовым вызвать взрыв. Положение близких превратилось в катализатор теоретических размышлений, в мощный стимул, толкающий от слов к делу.
Без претворения всеобщего состояния мира в личную боль и личный гнев мотивы преступления Раскольникова свелись бы к логической дедукции из абстрактной «чистой идеи». Но «чистая идея» не плачет, а «почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез». «Чистая идея» не суеверна, а Раскольников под влиянием овладевшей им моноидеи стал отчасти суеверен. «Чистая идея» стоит вне инстинктов, а в Раскольникове, в момент осуществления идеи, остро и безошибочно работали инстинкты, позволившие ему преодолеть такие трудности, каких не преодолел бы никакой расчет.
Раскольников просто так никого бы не убил, даже
в случае самозащиты. А вот за мать, за честь сестры, охраняя подростка, ребенка, за идею готов убить — и Убил. Убил не в открытом бою, убил одну за другой Двух беззащитных женщин, и хотя первая из них скверное насекомое, ему все же приходится объяснить, как он мог осмелиться, как он мог решиться сделать самое недопустимое, что есть на земле,— по своей воле, по своему личному решению, своей рукой отнять жизнь у человека. Раскольников убил во имя идеи, и ему приходится под влиянием внутренних и внешних побуждений много раз объяснять, в чем состоит его идея. Никто, к кому бы он ни обращался, не может понять ее. Его собеседники стоят на разных уровнях интеллектуального и нравственного развития, но никто из них не может совместить преступление, совершенное Раскольниковым, с его обликом. Раскольникову приходится, приноравливаясь к пониманию своего собеседника, опускать свою идею вниз, отрывать ее от всеобщих целей. Но каждый раз при этом он уясняет очень важную сторону в ней, находит в ней звено, уцепившись за которое он вновь и вновь подымает ее в сферу всеобщих обоснований.
Работа над осуществлением замысла «Униженных и оскорбленных» доказала Достоевскому, что «филантропический» герой уже не может выразить смысла новой, более сложной и трудной эпохи, что «сны», порожденные и русской и европейской действительностью начавшейся второй половины XIX века, неадекватны снам, снившимся мечтателям сороковых годов. Художественное понимание и творческое воображение Достоевского приобрели более объемлющий и более грозный характер.
Достоевский понимал, что филантропические мотивы могут входить или даже входят в живое единство идеи Раскольникова.
Однако в окончательном тексте Достоевский устранил филантропическую, «гасовскую», мотивировку идеи преступления Раскольникова. «Гасовское» обоснование обедняло роман или даже ломало весь его замысел. Пропадал историко-философский размах, и выдвигалось на первый план морализирующее поучение, чуть не с криминалистским уклоном.
Но в снятом виде филантропический момент присутствует в идее Раскольникова, подобно тому как в ее синтетическом единстве живет и страстная заинтересованность в судьбе своих близких, и понимание значения для человека социальных обстоятельств. Раскольников полон участия к чужому горю не только по натуре своей, он по убеждениям своим не может примириться со страданиями людей, из которых каждый ему ближний и брат.
Устраненный как логическое обоснование преступления, филантропизм живет в целостном образе Раскольникова как неотступный призыв о помощи униженным и оскорбленным, переходящий, однако, тут же в презрение и гнев к страдающим, за то, что они «глупы», за то, что они не хотят стать умнее и не станут никогда умнее. Всякий, кому не лень, властвует над ними, это закон всякого человеческого общежития.
Интерпретаторы «Преступления и наказания» в ницшеанском духе не заметили, что при чисто наполеоновской трактовке идеи Раскольникова они сходятся с Свидригайловым, хотя к мнениям Свидригайлова следует относиться осторожно: Свидригайлов понять Раскольникова по-настоящему не может. Это Свидригайлов низводил Раскольникова полностью к наполеоновской идее, с открываемой ею перспективой заманчивой дьяволовой, личной, эгоистической карьеры. Именно Свидригайлов видел в Раскольникове доморощенного Наполеона, не посмевшего пойти до конца по своему пути.
Свидригайлов все снижает, он не способен проникнуть в сокровенную суть идеи Раскольникова и, перебирая одну за другой возможные мотивировки преступления Родиона, останавливается наконец на фигуре Наполеона.
У Свидригайлова — все арифметика, а у Раскольникова высшая математика. Свидригайлов-то — первый — и объясняет преступление Родиона Раскольникова плюралистически, сложением многих разных причин и мотивов: бедностью, характером, раздражением, желанием помочь родным, стремлением к богатству, к карьере.
Вопреки мнению Мережковского, Шестова, да и Вересаева, наполеоновская безоглядная, ничем не ограниченная власть для Раскольникова не самоцель, а условие осуществления цели, эталон не самого идеала, а форма, в рамках которой он только и может осуществить свой идеал.
Раскольников ставит себя над человечеством во имя спасения человечества, он хочет «сгрести» людей «в руки и потом делать им добро».
Раскольников оправдывает преступление, кровь не властью самой по себе и не стремлением к новаторству, к отвлеченному прогрессу. Он самолично разрешает себе кровь, он идет на преступление во имя лучшего, во имя спасения человечества, во имя содержания, ценности и «размеров» своей идеи, во имя грандиозной задачи осуществления нового Иерусалима.
Глава седьмая
Раскольников и Соня
Особенное чувство нарастает в Раскольникове: в добре он видит подлинную суть своей миссии, в утолении страданий малых сих, особенно детей, в крупицах счастья, сеемого им вокруг себя, он видит доказательство правоты возложенного им на себя мессианистского подвига, безошибочности своей горделивой и ужасной идеи.
Чувства, испытываемые им, когда он находит доказательства своей способности и своих возможностей делать добро, укрепляют его волю, уточняют и «очищают» его теорию, несут его вверх, к кульминации.
Для понимания образа Раскольникова и содержания его идеи очень большое значение приобретает вся сцена после посещения им семьи Мармеладовых, потрясенной смертью своего главы: «Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение». (Многозначительное для Достоевского сравнение!)
Ответная любовь тех, кто нуждается в его помощи, по отношению к которым он является спасителем, укрепляет Раскольникова в его замысле: мир сам себя не спасет, но мир заслуживает спасения.
Своей кульминации идея Раскольникова достигает в главе IV, четвертой же части, в сцене посещения Раскольниковым Сони и совместного с нею чтения Евангелия. Вместе с тем и роман достигает здесь своей переломной вершины.
В ужасной комнате Сони Мармеладовой, столь же ужасной, как каморка Раскольникова, его снова обступают вся боль, вся нищета, все унижения, все страдания, в которых живет подавляющее большинство человечества— и Капернаумовы, и Мармеладовы, и сама Соня,— большинство, «доброе», «ласковое», жаждущее правды и справедливости, не понимающее, что причина несправедливости лежит в порядках, переходящих
от века к веку без особых изменений.
Раскольников понял «ненасытимое сострадание» Сони и сам пережил его в который раз, быть может еще сильнее, чем Соня, потому что Соня сосредоточивалась больше на своих близких, а Раскольников и на близких и на дальних. В который раз предстало перед ним надвинувшееся грозное безнадежное будущее Сони, неизбежность ее нравственной и физической гибели, смерть Катерины Ивановны, проторенный путь для Полечки и ее сестрицы. В разговоре всплывает имя Лизаветы, тоже доброй и отзывчивой, погибшей безвинно и бессмысленно, подарившей Соне ее единственную книгу — Евангелие.