ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 17.10.2024
Просмотров: 22
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
Однако предпринятая Раскольниковым проба доказала, что Наполеон и Мессия в одном лице несовместимы, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимы, что замышленный им путь спасения не только не может выдержать суда совести, но и не ведет к предположенному и оправдывающему результату.
В этом-то и заключается главная идея романа, такова главная историко-философская цель, к которой Достоевский уверенной рукой вел свое трагическое повествование.
Однако Раскольников поглощен не отвлеченными и субъективно-нравственными проблемами, и Достоевский ищет не психологических только ключей к своему герою. Роман пронизан историко-философским и социально-эсхатологическим пафосом. Раскольникову нужно во что бы то ни стало решить проблему, над которой тщетно бились века, которая в страстном нетерпении охватила сознание его времени.
В пробе, в эксперименте Раскольникова Достоевский поставил на суд вовсе не случайные рычаги исторических перемен. Пример Цезаря, Константина Великого, Магомета, пример двух Наполеонов, пример русского Петра, бонапартистские мотивы, проскакивавшие время от времени в иных утопических и радикальных программах, бонапартизм, которым было чревато любое мелкобуржуазное революционное движение, даже в его анархических ипостасях, учили, что изверившаяся в массах и презирающая массы личность может попытаться претворить идеал в жизнь своей демонической волей, каких бы издержек, какой бы крови этот путь ни потребовал.
Однако Раскольников никогда не мог забыть о страданиях масс. «Зачем они не стонут, зачем они тихи, покорны. Считают ли они, что вправе с ними так по- ступать?»— вопрос этот более или менее внятным рефреном проходит через все переживания Раскольникова. Раскольников мечтал не только о наполеоновской власти, но и о миссии Искупителя, Спасителя, о предначертании Мессии. Но синтез Наполеона и Мессии оказался противоестественным.
Раскольников не был и не стал сторонником непротивления злу насилием. Он стал в тупик перед невозможностью соединить закон «возлюби» с законом «убий», потому что «наполеонам» даже особого порядка, о которых он мечтал, приходится убивать и близких себе, применять насилие и по отношению к униженным и оскорбленным, во имя которых-то и был предпринят весь великий поход. Если бы Раскольникова не любили и если бы он никого не любил, он бы не пошел с повинной, не сдался б, он остался б верен своей идее. Но без любви к тем, кого хочешь спасти от скорби, страданий и гибели, идея его теряет свой смысл.
В глубине «Преступления и наказания» живет художническая память о «Медном всаднике» Пушкина. Грозная, неумолимая, жестокая безличная закономерность, против которой восстал Раскольников, в пушкинской «петербургской повести» была олицетворена в кумире на бронзовом коне. Смутный, неоформленный протест Евгения развился в осознанную и грандиозную волюнтаристическую идею Раскольникова. Раскольников не был просто Евгением, перенесенным в другую эпоху. Раскольников счел себя способным померяться силами с тысячелетними «медными» законами, на которых держалась социальная вселенная.
Раскольников пошел в поход, чтобы спасти бедного Евгения от неотступно гнавшегося за ним Медного всадника, а оказалось, что он предал бедного Евгения, добил его, убил Лизавету.
Но если убита Лизавета, если видоизменена только форма рабского уничижения личности Сони, если искомый синтез Мессии и Наполеона оборачивается только Великим Инквизитором, тогда жива Алена Ивановна, тогда жива неправда мира сего, которую собирался сокрушить герой «Преступления и наказания».
Таков смысл другого вещего сна Раскольникова, имеющего для романа такое же краеугольное значение, как сон о забитой насмерть лошади.
Все осталось по-прежнему, проба не дала никакого результата, никто не был спасен, ни идея, ни миссия Раскольникова не осуществились, да и не могли осуществиться.
Раскольников думал о спасении обездоленных, но себя отдать за них не мог, себе он из спасенного человечества хотел создать пьедестал, в отличие от Сони, которая без раздумий, без страха готова была в любой момент без остатка отдать себя за других.
Чтобы остаться при своей идее, Раскольникову необходимо было отречься от Сони, потому что Соня не примирится с убийством во имя его гипотетического благодетельного всемогущества, и в таком случае ему придется предать и Соню, как он предал уже Лизавету.
Самоотверженность Сони имеет свои границы: с идеей, с теорией Раскольникова она не может согласиться. Соня не только нуждается в спасении, она заслуживает спасения. В Соне живет неуничтоженное и неистребимое человеческое, личностное зерно — любовь социальная, любовь к ближнему, и любовь женская, к нему, к Раскольникову. Она — представительница тех, кого Раскольников рассматривает как стадо, даже не овец, а вшей. Она не хочет избавления любой ценой, она не хочет избавления только для себя; для нее эгоизм есть дух тьмы, злобы, рабства. Раскольников, которого она любит, живет в этой тьме, и роли меняются, она вступает в бой, чтобы спасти Раскольникова, который по исходным началам своего существа ведь тоже достоин спасения.
В романе два решающих поворотных пункта. Один — претворение идеи Раскольникова в кровавую действительность, несущую будто бы осуществление его горделивых замыслов, другой — начало крушения, признание, что кровь Лизаветы была не случайностью, а необходимым следствием убийства паука — процентщицы. Сознание начавшегося крушения было столь невыносимо, что Раскольников почувствовал было на мгновение ненависть к Соне, к Соне, которая была сама любовь, которую он любил и чей приговор означал для него вотум всех тех, во имя которых он начал свой поход.
Две точки опоры художественной структуры романа сошлись, убиваемая Лизавета зеркально отразилась в потрясенной Соне, обе слились в один образ — и все осветилось ослепительным светом.
Произошел незаметный, казалось бы, поворот круга. Совесть Раскольникова переместила свое внимание с Алены Ивановны на Лизавету, подобно тому, как каких-нибудь две недели перед тем переместилось направление удара его руки со старухи процентщицы на ее сестру, и вершинная точка превратилась в точку нисхождения, в стремительно развертывающееся крушение. Оказалось, что, убив Лизавету, Раскольников ударил и по Соне, и по Поленьке, и по малолетним ее сестре и братцу.
Раскольников пролил кровь не в открытом бою, не в рядах восставших против злого, сильного и вооруженного врага, а по единоличному своему решению, в результате гигантского софизма, выношенного в социальном, политическом и нравственном уединении, в отрыве от тех, кому он хотел помочь. Кровь Лизаветы обнажила ошибочность его софизма.
И роли меняются. Соня становится сильнее Раскольникова. Раскольников с его идеей оказывается сам порождением неправедного мира, сам оказался нуждающимся в искуплении и спасении. Раскольников еще не отказался от своей идеи, он еще не сдался, он еще в каторгу, может быть, не хочет, но он уже не претендент на роль владыки мира, а нуждающийся в помощи человек.
Пренебрежение лицом одного оборачивается пренебрежением массой и наоборот. Тиран по отношению ко всем лишается возможности любить своих близких, наступает час, когда он становится тираном и извергом и по отношению к матери, к сестре, к жене, к возлюбленной, что подтверждается историей всех тиранов мира, начиная с Нерона и даже ранее.
Исключительное и катастрофическое повествование
Достоевского подошло к своему концу. Созданная им художественная история Раскольникова именно благодаря своей обостренной исключительности с необычайной наглядностью и убедительностью вскрыла коренной порок всякой попытки спасти мир волюнтаристски-индивидуалистическими методами.
Глава десятая
Раскольников и Свидригайлов
Между Свидригайловым и Раскольниковым все время чувствуется неодолимая для каждого из них преграда. Преграда эта начинается уже с их социального положения и вытекающего из него жизненного опыта, хотя ни в коем случае не ограничивается и не исчерпывается ни тем, ни другим.
Свидригайлов и Раскольников—это не только разные точки зрения на текущий день и на мир вообще, это не только носители различных нравственных и историко-философских концепций, это два разных лица, с разными биографиями, с разными программами общественного и личного действия.
Между Раскольниковым и Свидригайловым проходит непреодолимая черта, Раскольников не может оправдать «распущенности и нравственной опустошенности Свидригайлова». Свидригайлов считает, что все позволено, что все поступки весят одинаково, что человеческие действия не подлежат нравственной квалификации, а Раскольников все время исходит из того, что шулером быть нельзя, что претерпевать побои постыдно, что за оскорбление надо искать удовлетворения, что разврат непозволителен, особенно сразу же после смерти жены, что необходимо сдерживаться и управлять своими страстями, что в иных случаях лучше пустить себе пулю в лоб, чем жить по подлому расчету, что человек пал, если на него не действует мерзость обстановки. Свидригайлов удивлен. Свидригайлов — нравственный нигилист в первоначальном и точном значении слова, а Раскольников руководствуется критериями добра и зла даже после того, как убил, вот этого орешка Свидригайлов раскусить не может.
По Раскольникову, не смерть должна была восстановить нарушенную справедливость, а просветление и очищение всей действительности, мира, Свидригайлов издевательски-циничен, он насквозь пронизан иронией безнадежности. Свидригайлов признает свое бессилие перед миром, как он есть, и перед собственными страстями, у него нет выхода, пет идеи. Свидригайлов хотел жить, он боялся смерти, но он преодолел страх смерти и истребил себя.
Между Свидригайловым и Раскольниковым лежит неодолимый барьер — Раскольников хочет жить, и не потому, что он шельма и подлец, а потому, что он, несмотря на свой страшный опыт, несмотря на кровь, обагрившую его руки, верит в существование надындивидуальных ценностей и в возможность переустройства людской жизни. Раскольников трагически-патетичен. Несмотря на неудачу своего опыта, несмотря на то, что он запятнал себя невинной кровью, он не может примириться с тем, что мир превратился в джунгли и хлев, он остается на поле, он должен жить, он не теряет еще надежды, веры в суть своей идеи.