Файл: Учебник для школ и классов гуманитарного профиля в 2 ч. Ч. Издание 3е. М., Московский Лицей, 2006.docx
ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 04.05.2024
Просмотров: 149
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
4. Расширьте список вольнолюбивой лирики Пушкина. Какие мотивы и идеи звучат в других стихотворениях на тему свободы?
Тема поэта и поэзии в лирике Пушкина
«Вольность» (1817), «Деревня» (1819), «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836).
Тема поэта и поэзии в лирике Пушкина тесно связана с темой свободы — в аспекте свободы творчества — и на разных этапах раскрывается по-своему.
Восходящий к Батюшкову пушкинский лицейский образ поэта — праздного ленивца — сменяется в стихотворениях «Вольность» (1817) и «Деревня» (1819) фигурой поэта, открытого самым острым проблемам современности. В «Вольности» поэт словно бы отрекается от прежде волновавшей его темы любви и отдает свой талант воспеванию свободы:
Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица! Где ты, где ты, гроза царей, Свободы гордая певица? Приди, сорви с меня венок, Разбей изнеженную лиру...
Далее в тексте «Вольности» образ поэта конкретизируется: мы видим «задумчивого певца», который размышляет над судьбой тирана, глядя на «забвенью брошенный дворец» Павла I, смело дает «урок» царям в последней строфе стихотворения.
В элегии «Деревня» поэт, свободный от суеты и заблуждений в милом деревенском уединении, окруженный трудами великих писателей и мыслителей, желает придать своей поэзии гражданский пафос: «Почто в груди моей горит бесплодный жар // И не дан мне судьбой витийства грозный дар?»
В дальнейшем в пушкинском прочтении темы поэта и поэзии появляются новые мотивы. В «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) поэт-романтик, несмотря на высоту требований к искусству, бескорыстность своего творчества, принимает условия «века-торгаша», «века железного», в котором «без денег и свободы нет». Диалогическая форма стихотворения передает конфликтность точек зрения «книгопродавца» и поэта на вопросы искусства. Разочаровавшись в своем творчестве (ни толпа, ни возлюбленная не в состоянии его постичь), поэт выбирает свободу. Но чтобы быть свободным, надо продавать свой труд: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Так оказались связаны свобода и зависимость от публики. Но, согласившись с требованиями жестокого времени, поэт перестанет быть собой (воплощением этого становится вторжение прозы в финальную реплику стихотворения: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся»).
Только человеческими силами невозможно защитить поэзию от наступления жестокой людской пошлости, и потому поиск высшей защиты для творческой свободы искусства и приводит к появлению философских мотивов в стихотворениях Пушкина о поэте и поэзии.
Так, в «Пророке» (1826) звучат библейские мотивы. Стихотворение имеет прямое отношение к теме поэта и поэзии: ведь слово, «глагол» — главное орудие и пророка, и поэта.
Стихотворение Пушкина «Пророк» интересно сравнить с его библейским источником. В «Книге пророка Исайи» говорится о том, как человек желал сделаться пророком13. У Пушкина герой вовсе не считает себя выше людей и не хочет себя им противопоставлять. Этот человек вовсе не считал себя существом высшего порядка и не готовился в пророки. Его выбрал шестикрылый серафим, и все действия этот ангел высшего чина будет производить с человеком, не спросив на это его желания. Понятно, однако, почему именно на этого человека пал выбор — он был «духовной жаждою томим», не удовлетворялся лишь благами материального мира. «Перепутье», где его встретил серафим, тоже знак духовных исканий будущего пророка.
В результате действий серафима преображаются органы чувств и тело человека: пророк должен иметь нечеловеческую зоркость взгляда, особый слух, иные, чем у обычного человека, язык и сердце. И миссия ангела — преобразовать тело будущего пророка. Операция эта к концу становится все более мучительной и кровавой: если к глазам он прикасается «перстами легкими как сон», то для того, чтобы вынуть сердце, он мечом рассекает грудь.
Глаза будущего пророка стали «вещими» и стали похожи на глаза «испуганной орлицы» — слишком многое они увидели. И слышать он стал то, что недоступно для человеческого слуха: из высот, глубин, далей приходят к нему звуки. Грешный язык был заменен жалом мудрой змеи. Беспощадная истина отныне будет вещаться этим языком. Человеческое сердце тоже, оказывается, не годится для выполнения новой миссии: оно слишком нежное, «трепетное». Вместо него в грудь водвинут «угль, пылающий огнем». Жар и свет этого сердца необходимы новому преображенному существу для смелого провозглашения своих пророчеств, высоту и силу которым придает воля Бога.
В 1827—1830 годах Пушкин создал три программных стихотворения на тему поэта и поэзии. Ему было необходимо в условиях петербургского светского общества, не желавшего считаться с высоким мнением о миссии поэта, отстоять творческую свободу. В сонете
«Поэт» (1827) Пушкин высказал парадоксальное мнение о природе поэта: ничему человеческому, оказывается, не чужда его душа. Он так же, как и другие, бывает погружен в суету мира. Но могучая сила вдохновения («божественный глагол»), действию которой подчиняется поэт, переводит его жизнь в другое русло, отрывает поэта от суеты, от «хладного сна» души.
Каким образом поэт услышал «требование» Аполлона? Оно приходит в виде «божественного глагола», внятного для «чуткого» слуха поэта. Начало творческого процесса, по Пушкину, неожиданно для поэта и вдохновлено божеством. И сразу начинается мощное преображение поэта, пробуждается его спавшая душа:
Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел.
После этого события поэт резко меняется. Он отстраняется от людской суеты (при этом у него нет никакого презрения к людям), перестает поклоняться «народному кумиру», он «тоскует», окруженный забавами, увлекавшими его... В своем стремлении к одиночеству поэт не случайно выбирает «берега пустынных волн» и «широкошумные дубравы» — там естественнее быть «дикому и суровому» человеку, каким он стал. Там легче претворять в стихи «звуки» и «смятенье», которыми он оказался наполнен.
Проблеме отношений поэта с «толпой» посвящено еще одно стихотворение, построенное в форме диалога, — «Поэт и толпа» (1828). Кстати, «бессмысленный народ» лишь в заглавии назван «толпой», а непосредственно в тексте стихотворения он именуется «чернью». Неправомерно подразумевать под «чернью» так называемый «черный народ», простонародье. Историки литературы давно пришли к мысли, что «чернь», высказывающая поэту свои претензии, — это светская чернь, петербургское окружение Пушкина в 1827—1837 годах, диктовавшее ему свою волю, пытавшееся ущемить его творческую свободу.
Впрочем, эти наказы, даваемые «чернью», не новы: ведь она только и просит поэта «учить» ее, давать «смелые уроки», потому что погрязла в пороках. Но в словах «черни» звучат лишь потребительские нотки: «Ты можешь, ближнего любя // Давать нам смелые уроки, // А мы послушаем тебя»; в этом вовсе нет желания измениться. И поэт с достоинством отвечает толпе:
Тебе бы пользы всё — на вес Кумир ты ценишь Бельведерский. Ты пользы, пользы в нем не зришь. Но мрамор сей ведь бог!., так что же? Печной горшок тебе дороже: Ты пищу в нем себе варишь.
Вот к такому отрицанию искусства можно прийти, если исходить из требования пользы.
Кроме того, за многие века существования цивилизации, считает Пушкин, на земле лишь увеличиваются преступления, и привлекать искусство к их искоренению — тщетно, раз это не смогли сделать «бичи, темницы, топоры». И вообще «сметать сор» — дело уборщиков, а не жрецов. Вот кому — жрецам — Пушкин уподобил поэтов. «Служенье, // Алтарь и жертвоприно-шенье» — высокая миссия тех и других. К концу стихотворения проясняется назначение (не цель!) поэзии:
Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.
Отрицание «житейского» — злобы дня, каких-либо выгод, расчетов в искусстве и утверждение красоты («звуков сладких»), божественного смысла («вдохновенье», «молитвы») своего «слу-женья» — вот позиция Пушкина в 1828 году по самому коренному вопросу искусства.
Отстоять в 1828 году свою творческую свободу Пушкин смог, отвергнув «учительную» роль литературы. Но пройдет несколько лет, Пушкин, осознавая себя в иной, гораздо более широкой общественной среде, несколько иначе поставит вопрос о назначении поэзии.
В сонете «Поэту» (1830) Пушкин, называя поэта «царем» (именно как царь, поэт должен жить «один» и ни от кого не зависеть), не только провозглашает свободу поэта, но и вводит существенное ограничение этой свободы: «Дорогою свободной //
Иди, куда влечет тебя свободный ум». «Свободный ум» — гарантия верности пути поэта. Раз ум свободен, свободна и дорога. И вот так, обретя свободу, ни на что не отвлекаясь, оценивая себя сам, «взыскательный художник» должен идти по жизненному пути. И пусть его не волнует брань «толпы», которая «плюет на алтарь, где твой огонь горит, //Ив детской резвости колеблет твой треножник». Вновь, как в стихотворении «Поэт и толпа», возникает ассоциация поэт-жрец, и вновь, как в «Поэте», — отсутствие раздражения по поводу «детского», несознательного поведения «толпы», не ведающей, что творит.
В конце жизни Пушкин, осознавая себя народным поэтом, находит мощный способ выражения своих заветных мыслей о назначении поэзии. В 1836 году написано его знаменитое стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», которое принято называть просто «Памятником».
У Пушкина в трактовке своей поэзии как памятника были блестящие предшественники: это древнеримский поэт Гораций, эпиграф из которого («Exigi monumentum», то есть «Я воздвиг памятник») открывает стихотворение. В русской литературе эту мысль продолжили Ломоносов, Державин. Пушкинский вклад в поэтическую традицию темы оригинален и велик.