ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 03.05.2024
Просмотров: 264
Скачиваний: 0
ВНИМАНИЕ! Если данный файл нарушает Ваши авторские права, то обязательно сообщите нам.
СОДЕРЖАНИЕ
Смена методологических парадигм
Предисловие к четвертому изданию
Предисловие к русскому изданию
Часть первая Теория естественных наук
Глава 2. Пример из истории: основания и значение принципа причинности в квантовой механике
Глава 3. Систематический анализ проблемы оснований естественных наук
Глава 4. Развитие исторической теории обоснования науки П.Дюгемом
Глава 5. Критика аисторизма теорий науки Поппера и Карнапа на примере"Astronomia Nova" Кеплера
Глава 6. Следующий пример: культурно-исторические основания квантовой механики
Глава 8. Основания всеобщей исторической теории эмпирических наук
Глава 9. Переход от Декарта к Гюйгенсу в свете исторической теории науки
Глава 13. Теоретические основы исторических наук
Часть третья Мир научно-технический и мир мифологический
Глава 14. Научно-технический мир
Глава 15. Значение греческого мифа для научно-технической эпохи
разрушала постепенно все, он рассматривал как существенную составную часть этих систем. И их описание также изменилось после постановки диагноза. И вообще, ни одна система не раскрывается сразу[227]. Она может полностью развиться только с течением времени (экспликация) и тогда проявить свои возможности, свое жесткое ядро, свои основные идеи, противоречия и проч. Оригинальность, неповторимость и величие исторического явления также не могут быть узнаны до того, как оно переживет свой конец. Болезнь, о которой говорит Фукидид, заключается в окончательном , духовном смятении греков. Действительность и идеал все больше расходились друг с другом после того, как была утрачена гомеровская гармония. Естественная воля к власти больше не выливалась в обширные проекты и идеи, а дегенерировала в бессмысленную войну всех против всех. Но согласно Фукидиду это только вскрыло более глубокие пороки афинской демократии, с одной стороны, и спартанской олигархии - с другой. Афины не могли избежать растущей демагогии, коррупции и анархии, тогда как спартанская олигархия, которая с неизбежностью все больше закосневала и становилась неплодотворной, всего лишь попыталась законсервировать свою силу. Таким образом, в ходе экспликации обе эти системы обнаружили свою противоречивость и обреченность на гибель.
Но хотя и кажется установленным фактом, что все это Фукидид увидел только в ретроспективе, не имея новой информации о происшедших событиях, но разве нельзя все же представить себе человека, одаренного мощным даром предвидения, который был бы в состоянии вычислить исход войны и еще до ее окончания описать все то, что позже написал Фукидид? В таком случае не было бы необходимости в последующем перетолковывании событий.
Одно ясно ‑ без прорицательного дара или вмешательства чистого случая правильные предсказания в истории невозможны, поскольку невозможно рациональное обоснование такого предсказания. Ибо не существует строгих законов, пусть даже индетерминистских, на которые можно было бы сослаться[228]. Об иррациональных или чудесных пророчествах, даже если они выглядят вполне осмысленными, мы здесь говорить не будем. Здесь речь идет скорее о том, что позднейшие события неизбежно изменяют значение предшествующих, особенно в тех случаях, когда историк сознательно стремится вести себя как ученый, а значит, ограничивается таким описанием предмета, которое подобает ему как историку. Приведем сравнение: иногда врач догадывается, чем болен его больной, хотя в данный момент ничем не может обосновать свою догадку. В таком случае как врач, отвечающий за свои действия, он не должен торопиться, он должен дождаться других симптомов и только потом поставить диагноз и с его помощью обоснованно объяснить ранние проявления болезни.
Дабы избежать неверного понимания, следует подчеркнуть, что я, конечно же, не отрицаю существование таких "неоспоримых" фактов, как поражение Афин в 413 г., исход различных битв, происшедших за время Пелопоннесской войны и т.д. Но факты подобного рода - это достояние хроник, которые не следует путать с трудами, которые пишут историки. Мы в состоянии отделить такие факты от тех, которые в большей или меньшей степени подвержены превращениям. То, что Перикл скончался от чумы ‑ "твердый" факт (что вовсе не значит, что он неоспоримо истинен), но его речи, написанные Фукидидом, таковыми не являются.
Все это, как я надеюсь, достаточно ясно показывает, что я имею в виду, когда вопреки распространенному мнению утверждаю, что прошлое неизбежно является функцией настоящего. Ничто не может быть большим заблуждением, чем шиллеровское высказывание: "прошлое вечно стоит". Исходя из этого, главная задача историка состоит не в том, чтобы выяснить "как же все это было" (Ранке), в смысле ‑ как это увидел бы свидетель. Такая установка наверняка обрекла бы нас на бессмысленную погоню за фантомом абсолютной истины, скрытой за завесой "духа времени". Задача историка заключается скорее в непрерывном переписывании истории с учетом того, что с течением времени прошлое непрерывно изменяется.
Особенно выразительно этот процесс проявился в истории историографии падения Римской империи, о чем я хочу сказать немного подробней в дополнение к примеру с Фукидидом[229]. Закат Римской империи давно стал общим местом в западной истории, тем топосом, по которому легко прочитываются те большие перемены, которые произошли в истории, как в ее самооценке, так и во взгляде на прошлое. Если Августин видел в падении Рима длительную и превосходящую всякое воображение расплату за грехи, то это было возможно только потому, что он жил в эпоху христианства и ему был ведом конец Рима. Позже, со средневековой точки зрения, Отто фон Фрейзинг осмыслил это событие не столько как закат некоторой эпохи, сколько как симптом "translatio imperii ad francos et teutonicos", в процессе которой римский универсализм хотя и сохранился, но постепенно перерос в Священную Римскую империю немецкой нации. Только так, в этой непрерывности могла разворачиваться католическая идея. Закат земного Римского государства соотносится здесь с восходом трансцендентного Царства Христова, и то, что сегодня нам видится разделенным, как гибель старого мира и рождение нового, фон Фрейзингу казалось неразрывным единством сообщающихся сосудов. И совершенно иначе это увидел (да и не мог увидеть по-другому) Макиавелли. Ставшая к тому времени очевидной сомнительность христианской политики не позволяла ему более рассматривать Рим и средневековье в непрерывности и оценивать средневековье как прелюдию к драме избавления. Изменились масштабы оценки, и связанное снова оказалось разъединенным: образ Вечного города стал в
конечном счете причиной недовольства настоящим; он символизировал уход старого, исполненного величием мира и приход нового мира, где господствует убожество. Соответственно и причины его гибели уже не могли расцениваться как трансцендентные, а считались коренящимися в природных силах людей и в противоречивости их систем. И вот мы видим, далее, как по этому пути шествует Гиббон. К макиавеллевой позиции он добавил ворох исторического материала, а опирался главным образом на критику рационализмом христианского учения и политики, ставшую к этому времени гораздо более глубокой.
Августин, Отто фон Фрейзинг, Макиавелли и Гиббон были выразителями основной идеи, через призму которой их время смотрело на историю Рима. Здесь я вынужден отказаться от упоминания множества других имен, чьи концепции укладываются в указанные рамки, отразивших это великое событие (падение Рима) более или менее подробно, пусть даже с отклонениями или дополнениями в деталях.
И сегодня можно наблюдать, как в процессе развития исторический объект сам вынуждает нас изменять взгляд на то, что в нем важно, а что нет, что в нем связано, а что разъединено, что плохо и что хорошо; и как вслед за изменением объекта меняется и сама его тонкая структура и способы его интерпретации. Причем фраза "объект меняется" означает не что иное, как то, что исторический объект вступает в новые отношения с более поздними событиями, так как он не является чем-то вроде атома, к которому другие атомы могут просто присоединяться; напротив, при каждом новом стечении обстоятельств он предстает в новом свете, приобретает новый "интерпретационный потенциал" и предлагает его выбору историка.
Вернемся к вопросу обоснования априорных установлений и подведем краткий итог. Первое: это обоснование происходит в тесной связи с тем системным многообразием, внутри которого живет ученый. Второе: изменение установлений оправдывается теми изменениями, которым неизбежно подвергается упомянутый системный ансамбль по причинам исторического характера (самодвижение системных ансамблей). Третье: в том случае, когда мы имеем дело с историческими объектами, смена априорных установлений оправдывается еще и тем, что изменяются сами эти объекты. Конкретно она оправдывается тем, что у исторических объектов появляется новый интерпретационный потенциал", а также тем, что новые установления представляют собой такой подбор толкований из этого потенциала, который соответствует новому системному ансамблю.
Если же кому-то кажется парадоксальным утверждение о том, что изменение априорного определяется не самим этим априорным, а объектами (т.е. опытом), то я хочу напомнить об отношении априорного и апостериорного, которое я пытался показать на модели. Там, как помнит читатель, речь шла не о непосредственной проверке опытом, которой априорное как таковое не может быть подвергнуто. Зато это можно сделать через промежуточные посылки, заимствуя их из множества S. Поэтому всегда есть выбор: предоставить опыту судить о теории или отклонить этот опыт с помощью подходящего априорного инструментария, а затем обосновать этот инструментарий посредством его прочной связи с тем системным ансамблем, из которого он происходит. По сути, последнее слово всегда остается за множеством S, так как оно определяет, что вообще следует понимать под опытом и фактами. И каким бы ни было это множество S, но в том случае, когда речь идет об историческом объекте, оно должно содержать именно такие априорные предпосылки, которые сделают возможным познание его как изменяющегося объекта, который постоянно отбрасывает какую-то часть априорного инструментария, предоставляемого множеством S.
Смысл исторических описаний часто вызывает сомнения, поскольку они не позволяют нам увидеть события так, как они происходили в действительности, а показывают их нам только в свете толкований и представлений нашего времени. С этой точки зрения история есть длительный роман, в котором каждая эпоха сама себя изображает. На самом деле не существует никакой научной исторической правды, стоящей по ту сторону толкований или вовсе свободной от них; не существует и вечной истины, никакого "как оно было на самом деле" (Ранке). Зато существуют та истина и тот исторический опыт, которые создаются с помощью постоянно обновляющейся сети априорных принципов. Каждое поколение вынуждено заново создавать не только свое настоящее, но и свое прошлое, а поскольку одно невозможно без другого, люди не могут отказаться от непрестанного писания и переписывания истории. Мои рассуждения свидетельствуют среди прочего, что этот труд оправдан.
В первой главе этой книги говорилось о тесной связи между проблемой обоснования в сфере естественных наук, в сфере нуминозного опыта и в сфере искусства. Проблема обоснования естественных наук была затем расширена и распространена на исторические науки. Но кто станет отрицать, что между тем, что может быть названо "научным разумом", и тем, что обозначается "техническим разумом", существует неразрывная связь? Наше исследование исторической ситуации было бы неполным, если бы мы не подвергли критическому рассмотрению технику. Только после этого мы сможем вернуться к исходному пункту первой главы и задать (хотя и в новой форме) прежний вопрос: как обстоит дело с обоснованием искусства и нуминозного опыта в нашем мире, где наука и техника играют решающую роль?
Обычно слово "техника" употребляется применительно к приборам, машинам, технологиям, к использованию природных сил в человеческих целях. В этом смысле техника так же стара, как и культура. И тем не менее, произошли радикальнейшие изменения в представлении о предназначении техники и в ее самопонимании (а значит, в представлении о ее конкретных задачах) и потому целесообразнее начать с ее истории, а не пытаться сразу же ответить на вопрос "что такое техника?" и тем самым дать ее общую, не зависящую от времени дефиницию.
На эту историю решающим образом повлияли два события: распространение христианства и появление точного естествознания.
Значение христианства для техники состоит помимо прочего в том, что оно способствовало уничтожению рабовладельческого уклада и тем самым вынудило искать замену человеческой рабочей силе, прежде имевшейся в изобилии и потому дешевой. Только после этого пришли к более продуктивному использованию животных, усовершенствовав хомут; вода и ветер находили все большее применение в мельничном деле; ускорилось развитие металлообработки, что, в свою очередь сделало возможным применение пороха и возникновение книгопечатания.
Широкое использование сил природы, которого требовал преображенный христианством мир, привело к тому, что техника (хотя и в ограниченных пределах) начала вести самостоятельную жизнь и оказывать революционизирующее влияние на культуру. В период античности она всего лишь обслуживала государство, культ, искусство и т.д., заимствуя у них свои задачи и цели и очень медленно развиваясь в полагаемых ими границах. Независимые исследования и изобретения, которыми занимались, например, Ктесибиос (III в. до н.э.) или Герон Александрийский (I в. до н.э.), рассматривались скорее как забава
Но хотя и кажется установленным фактом, что все это Фукидид увидел только в ретроспективе, не имея новой информации о происшедших событиях, но разве нельзя все же представить себе человека, одаренного мощным даром предвидения, который был бы в состоянии вычислить исход войны и еще до ее окончания описать все то, что позже написал Фукидид? В таком случае не было бы необходимости в последующем перетолковывании событий.
Одно ясно ‑ без прорицательного дара или вмешательства чистого случая правильные предсказания в истории невозможны, поскольку невозможно рациональное обоснование такого предсказания. Ибо не существует строгих законов, пусть даже индетерминистских, на которые можно было бы сослаться[228]. Об иррациональных или чудесных пророчествах, даже если они выглядят вполне осмысленными, мы здесь говорить не будем. Здесь речь идет скорее о том, что позднейшие события неизбежно изменяют значение предшествующих, особенно в тех случаях, когда историк сознательно стремится вести себя как ученый, а значит, ограничивается таким описанием предмета, которое подобает ему как историку. Приведем сравнение: иногда врач догадывается, чем болен его больной, хотя в данный момент ничем не может обосновать свою догадку. В таком случае как врач, отвечающий за свои действия, он не должен торопиться, он должен дождаться других симптомов и только потом поставить диагноз и с его помощью обоснованно объяснить ранние проявления болезни.
Дабы избежать неверного понимания, следует подчеркнуть, что я, конечно же, не отрицаю существование таких "неоспоримых" фактов, как поражение Афин в 413 г., исход различных битв, происшедших за время Пелопоннесской войны и т.д. Но факты подобного рода - это достояние хроник, которые не следует путать с трудами, которые пишут историки. Мы в состоянии отделить такие факты от тех, которые в большей или меньшей степени подвержены превращениям. То, что Перикл скончался от чумы ‑ "твердый" факт (что вовсе не значит, что он неоспоримо истинен), но его речи, написанные Фукидидом, таковыми не являются.
Все это, как я надеюсь, достаточно ясно показывает, что я имею в виду, когда вопреки распространенному мнению утверждаю, что прошлое неизбежно является функцией настоящего. Ничто не может быть большим заблуждением, чем шиллеровское высказывание: "прошлое вечно стоит". Исходя из этого, главная задача историка состоит не в том, чтобы выяснить "как же все это было" (Ранке), в смысле ‑ как это увидел бы свидетель. Такая установка наверняка обрекла бы нас на бессмысленную погоню за фантомом абсолютной истины, скрытой за завесой "духа времени". Задача историка заключается скорее в непрерывном переписывании истории с учетом того, что с течением времени прошлое непрерывно изменяется.
Особенно выразительно этот процесс проявился в истории историографии падения Римской империи, о чем я хочу сказать немного подробней в дополнение к примеру с Фукидидом[229]. Закат Римской империи давно стал общим местом в западной истории, тем топосом, по которому легко прочитываются те большие перемены, которые произошли в истории, как в ее самооценке, так и во взгляде на прошлое. Если Августин видел в падении Рима длительную и превосходящую всякое воображение расплату за грехи, то это было возможно только потому, что он жил в эпоху христианства и ему был ведом конец Рима. Позже, со средневековой точки зрения, Отто фон Фрейзинг осмыслил это событие не столько как закат некоторой эпохи, сколько как симптом "translatio imperii ad francos et teutonicos", в процессе которой римский универсализм хотя и сохранился, но постепенно перерос в Священную Римскую империю немецкой нации. Только так, в этой непрерывности могла разворачиваться католическая идея. Закат земного Римского государства соотносится здесь с восходом трансцендентного Царства Христова, и то, что сегодня нам видится разделенным, как гибель старого мира и рождение нового, фон Фрейзингу казалось неразрывным единством сообщающихся сосудов. И совершенно иначе это увидел (да и не мог увидеть по-другому) Макиавелли. Ставшая к тому времени очевидной сомнительность христианской политики не позволяла ему более рассматривать Рим и средневековье в непрерывности и оценивать средневековье как прелюдию к драме избавления. Изменились масштабы оценки, и связанное снова оказалось разъединенным: образ Вечного города стал в
конечном счете причиной недовольства настоящим; он символизировал уход старого, исполненного величием мира и приход нового мира, где господствует убожество. Соответственно и причины его гибели уже не могли расцениваться как трансцендентные, а считались коренящимися в природных силах людей и в противоречивости их систем. И вот мы видим, далее, как по этому пути шествует Гиббон. К макиавеллевой позиции он добавил ворох исторического материала, а опирался главным образом на критику рационализмом христианского учения и политики, ставшую к этому времени гораздо более глубокой.
Августин, Отто фон Фрейзинг, Макиавелли и Гиббон были выразителями основной идеи, через призму которой их время смотрело на историю Рима. Здесь я вынужден отказаться от упоминания множества других имен, чьи концепции укладываются в указанные рамки, отразивших это великое событие (падение Рима) более или менее подробно, пусть даже с отклонениями или дополнениями в деталях.
И сегодня можно наблюдать, как в процессе развития исторический объект сам вынуждает нас изменять взгляд на то, что в нем важно, а что нет, что в нем связано, а что разъединено, что плохо и что хорошо; и как вслед за изменением объекта меняется и сама его тонкая структура и способы его интерпретации. Причем фраза "объект меняется" означает не что иное, как то, что исторический объект вступает в новые отношения с более поздними событиями, так как он не является чем-то вроде атома, к которому другие атомы могут просто присоединяться; напротив, при каждом новом стечении обстоятельств он предстает в новом свете, приобретает новый "интерпретационный потенциал" и предлагает его выбору историка.
13.15. Типы обоснования теоретических установлений в исторических науках
Вернемся к вопросу обоснования априорных установлений и подведем краткий итог. Первое: это обоснование происходит в тесной связи с тем системным многообразием, внутри которого живет ученый. Второе: изменение установлений оправдывается теми изменениями, которым неизбежно подвергается упомянутый системный ансамбль по причинам исторического характера (самодвижение системных ансамблей). Третье: в том случае, когда мы имеем дело с историческими объектами, смена априорных установлений оправдывается еще и тем, что изменяются сами эти объекты. Конкретно она оправдывается тем, что у исторических объектов появляется новый интерпретационный потенциал", а также тем, что новые установления представляют собой такой подбор толкований из этого потенциала, который соответствует новому системному ансамблю.
Если же кому-то кажется парадоксальным утверждение о том, что изменение априорного определяется не самим этим априорным, а объектами (т.е. опытом), то я хочу напомнить об отношении априорного и апостериорного, которое я пытался показать на модели. Там, как помнит читатель, речь шла не о непосредственной проверке опытом, которой априорное как таковое не может быть подвергнуто. Зато это можно сделать через промежуточные посылки, заимствуя их из множества S. Поэтому всегда есть выбор: предоставить опыту судить о теории или отклонить этот опыт с помощью подходящего априорного инструментария, а затем обосновать этот инструментарий посредством его прочной связи с тем системным ансамблем, из которого он происходит. По сути, последнее слово всегда остается за множеством S, так как оно определяет, что вообще следует понимать под опытом и фактами. И каким бы ни было это множество S, но в том случае, когда речь идет об историческом объекте, оно должно содержать именно такие априорные предпосылки, которые сделают возможным познание его как изменяющегося объекта, который постоянно отбрасывает какую-то часть априорного инструментария, предоставляемого множеством S.
Смысл исторических описаний часто вызывает сомнения, поскольку они не позволяют нам увидеть события так, как они происходили в действительности, а показывают их нам только в свете толкований и представлений нашего времени. С этой точки зрения история есть длительный роман, в котором каждая эпоха сама себя изображает. На самом деле не существует никакой научной исторической правды, стоящей по ту сторону толкований или вовсе свободной от них; не существует и вечной истины, никакого "как оно было на самом деле" (Ранке). Зато существуют та истина и тот исторический опыт, которые создаются с помощью постоянно обновляющейся сети априорных принципов. Каждое поколение вынуждено заново создавать не только свое настоящее, но и свое прошлое, а поскольку одно невозможно без другого, люди не могут отказаться от непрестанного писания и переписывания истории. Мои рассуждения свидетельствуют среди прочего, что этот труд оправдан.
Часть третья Мир научно-технический и мир мифологический
Глава 14. Научно-технический мир
В первой главе этой книги говорилось о тесной связи между проблемой обоснования в сфере естественных наук, в сфере нуминозного опыта и в сфере искусства. Проблема обоснования естественных наук была затем расширена и распространена на исторические науки. Но кто станет отрицать, что между тем, что может быть названо "научным разумом", и тем, что обозначается "техническим разумом", существует неразрывная связь? Наше исследование исторической ситуации было бы неполным, если бы мы не подвергли критическому рассмотрению технику. Только после этого мы сможем вернуться к исходному пункту первой главы и задать (хотя и в новой форме) прежний вопрос: как обстоит дело с обоснованием искусства и нуминозного опыта в нашем мире, где наука и техника играют решающую роль?
Обычно слово "техника" употребляется применительно к приборам, машинам, технологиям, к использованию природных сил в человеческих целях. В этом смысле техника так же стара, как и культура. И тем не менее, произошли радикальнейшие изменения в представлении о предназначении техники и в ее самопонимании (а значит, в представлении о ее конкретных задачах) и потому целесообразнее начать с ее истории, а не пытаться сразу же ответить на вопрос "что такое техника?" и тем самым дать ее общую, не зависящую от времени дефиницию.
14.1. Об истории техники
На эту историю решающим образом повлияли два события: распространение христианства и появление точного естествознания.
Значение христианства для техники состоит помимо прочего в том, что оно способствовало уничтожению рабовладельческого уклада и тем самым вынудило искать замену человеческой рабочей силе, прежде имевшейся в изобилии и потому дешевой. Только после этого пришли к более продуктивному использованию животных, усовершенствовав хомут; вода и ветер находили все большее применение в мельничном деле; ускорилось развитие металлообработки, что, в свою очередь сделало возможным применение пороха и возникновение книгопечатания.
Широкое использование сил природы, которого требовал преображенный христианством мир, привело к тому, что техника (хотя и в ограниченных пределах) начала вести самостоятельную жизнь и оказывать революционизирующее влияние на культуру. В период античности она всего лишь обслуживала государство, культ, искусство и т.д., заимствуя у них свои задачи и цели и очень медленно развиваясь в полагаемых ими границах. Независимые исследования и изобретения, которыми занимались, например, Ктесибиос (III в. до н.э.) или Герон Александрийский (I в. до н.э.), рассматривались скорее как забава